В лесу

Засыпает Кэсси быстро и легко, как котенок. Через несколько секунд я услышал ее дыхание, глубокое и ровное. На каждом вдохе оно будто слегка замирало – значит, уснула. Со мной же все наоборот: если я заснул, то разбудить меня можно, лишь сунув под ухо особенно оглушительный будильник или хорошенько пнув, зато перед тем, как заснуть, я, бывает, часами ворочаюсь в кровати. Впрочем, у Кэсси мне всегда почему-то и засыпалось легче, несмотря на то что диван у нее был шишковатый и короткий, а по ночам старый дом отчаянно скрипел и потрескивал. Даже сейчас, когда мне не спится, я воображаю, будто лежу на том диване, щека трется о мягкий пододеяльник, в воздухе висит пряный аромат виски, а в другом конце комнаты тихо посапывает Кэсси.

В подъезд кто-то ввалился, послышалось хихиканье, открылась и закрылась дверь. Голоса сделались неразборчивей, снова раздался смех. Я старался дышать в такт дыханию Кэсси и чувствовал, как разум тонет в фантасмагоричных образах: Сэм рассказывает, как строить лодку, а Кэсси смеется, сидя на карнизе между двумя каменными горгульями. Хоть до моря оттуда далековато и волн не слышно, мне чудилось, будто до меня доносится их плеск.

9

Если верить моим воспоминаниям, мы трое тогда провели в квартире Кэсси миллион вечеров. Расследование продолжалось всего месяц или около того, и наверняка бывали дни, когда кто-нибудь из нас был занят, однако то время навсегда осталось для меня расцвеченным этими вечерами. Они словно капли краски, которая яркими цветами расползается по воде. Лето скатилось в раннюю, прохладную осень, ветер завывал под крышей, швырял дождь на створчатые окна, и капли ползли по стеклу. Кэсси растапливала камин, мы раскладывали бумаги на полу и сыпали всяческими версиями. Ужин готовили по очереди, Кэсси обычно кормила нас пастой, я – сэндвичами с говядиной, а Сэм удивлял всякой экзотикой: сочными тако и тайскими блюдами с острым арахисовым соусом. За ужином мы пили вино, после чего плавно переходили на виски в разных сочетаниях, а захмелев, убирали документы, сбрасывали обувь, включали музыку и болтали.

Кэсси, как и я, – единственный ребенок, поэтому мы оба зачарованно слушали рассказы Сэма о детстве. Четверо братьев и три сестры росли на старой ферме в Голуэе, где целыми днями играли в ковбоев и индейцев, а по ночам забирались на заброшенную мельницу. Высокий отец-молчун и мать, которая пекла хлеб, могла треснуть по лбу деревянной ложкой и перед едой пересчитывала детей по головам – удостовериться, что все на месте.

Родители Кэсси разбились на машине, когда ей было пять, так что воспитали ее престарелые тетушка с дядей. Жили они в ветхом домишке в Уиклоу, совсем в глуши. Кэсси рассказывала, как таскала из их библиотеки книги совсем ей не по возрасту – “Золотую ветвь”, “Метаморфозы” Овидия, “Мадам Бовари” – и хоть терпеть их не могла, но все равно дочитывала. Садилась с книжкой у окна на веранде, грызла яблоки и читала, а за окном моросил дождь. Как-то раз она заглянула под уродливый старинный шкаф и обнаружила там блюдце из китайского фарфора, пенни эпохи Георга VI и два письма от солдата, воевавшего в Первой мировой. Кто он такой, никто не вспомнил, а фрагменты письма были вымараны цензурой. До двенадцатилетнего возраста я себя помню плохо, а после мои воспоминания точно вытягиваются в ряды – ряды серо-белых кроватей в общей спальне, ряды гулких душевых кабинок, холодных и пахнущих хлоркой, ряды мальчиков в старомодной школьной форме, которые распевают протестантские гимны о долге и верности. Для нас обоих рассказы Сэма словно олицетворяли книжку-раскраску: румяные щекастые дети играют с добродушным псом.

– Расскажи что-нибудь про те времена, когда ты был маленьким, – говорила Кэсси, усаживалась на диван и натягивала на ладони рукава свитера, чтобы было удобнее держать стакан с подогретым виски.

Впрочем, во многих отношениях Сэм оставался в этих беседах чужеродным телом, и в глубине души я этому радовался. Мы с Кэсси два года выстраивали удобный нам порядок, притирались друг к дружке, входили в ритм, разрабатывали наши собственные секретные коды и знаки. Сэм же, как ни крути, попал сюда по нашей прихоти, поэтому вполне резонно, что роль ему досталась второстепенная, но третьим лишним он не был. Самому Сэму это, похоже, было не в тягость. Он устраивался в кресле со стаканом виски, так что на свитере отплясывали золотисто-янтарные блики, и с улыбкой наблюдал, как мы с Кэсси спорим о природе времени, или о Т. С. Элиоте, или о том, как ученые объясняют существование привидений. Бывало, порой мы совсем впадали в детство (“Ну давай, Райан, укуси”, – прищурившись, шипела она. Тогда я хватал ее за руку и кусал, пока Кэсси не начинала молить о пощаде). Однако в юности я был этого лишен, поэтому сейчас очень любил такие споры и наслаждался каждым мигом.