В мире античных образов

В 1856 г. Флобер снова перерабатывает «Искушение», утешаясь тем, что на этот раз его любимое детище имеет «план». Холодный прием, оказанный публикой отрывкам новой редакции, напечатанным по инициативе Теофиля Готье, и ряд других причин заставляют Флобера сдать в архив плод мучительного «воловьего» труда. За этой второй неудачей следует напряженная работа над «Саламбо» и «Воспитанием чувств».

В настоящем душевном смятении создается с 1869 г. третья редакция «Искушения». С одной стороны, — Флобер находится в состоянии «устрашающего возбуждения» — в переработке «Искушения» он видит способ «забыть Францию». Наконец, приходит миг желанного освобождения, но по весьма сомнительному соображению: «совершенство не от мира сего...»

Однако и последняя редакция «Искушения» не возбудила особого энтузиазма у читателей. В своем письме Флоберу Ипполит Тэн, несмотря на ряд лестных замечаний по адресу автора, указывает своему корреспонденту, что он рассматривает еретические секты через призму Епифания, их злейшего врага, дает греческие божества под их римскими именами и, наконец, приписывает Антонию чересчур большое знакомство с естественными науками.

Странным образом Тэн почти не обращает внимания на коренной «юрок прочитанной им «феерии», который должен был бы всего более задеть его внимание как историка.

И в «Саламбо», и в «Трех повестях» Флобер, хотя с ним и можно спорить о частностях, об исторических деталях, является подлинным историческим реалистом. Во всех редакциях «Искушения» нагромождение деталей александрийской религиозности, мифологии не могут прикрыть кричащего противоречия между флоберовским Антонием и подлинным фиваидским отшельником, носившим это имя.

Вряд ли даже справедливые замечания Альфреда де Виньи о том, что для исторического романиста существует разница между «истиной искусства и истиной факта», что здесь «тень факта» может оказаться «историчной навсегда», могут стать спасительными для Флобера. Даже допуская, что мучения и искушения христианского аскета могут в какой-то степени составить «дух» позднеантичной эпохи, если воспользоваться устаревшей формулировкой того же Виньи, становится непонятным, почему вся тяжеловесная флоберовская феерия прикреплена не к «вымышленному центру», как это предполагал автор «Сен-Марса», а к фигуре достаточно реальной, хотя и расцвеченной благочестивыми красками христианской легенды.

Пушкин в бытность свою в Тригорском рассматривал копию чьей-то картины «Искушения св. Антония», где перед святым отшельником были изображены бесы всяческого неподобного вида, и по этой картине навел чертей в известный сон Татьяны. Пожалуй, не будет парадоксом сказать, что в бутафории, введенной в сон своей героини, русский поэт оказался как-то ближе, чем Флобер, к грубоватой демонологии египетского анахорета.

* * *

Относительно исторической подлинности жития св. Антония одно время высказывалось много сомнений. Позволительно, однако, думать, что прагматическая часть жития в достаточной степени может быть принята, и как раз она-то в своей несложности и малой искусственности не соответствует основному замыслу флоберовского произведения.

Родился этот «основатель» восточного монашества около 250 г. н. э. в Гераклеополе, в Среднем Египте. Далее его биография впадает в некоторую непоследовательность. Если его родители как будто не отличались бедностью, то сын отличался редким отвращением к науке. Искушаемый у Флобера всеми соблазнами поздней античности, Антоний был всю жизнь не только неграмотным, но и говорил только по-коптски, не понимая греческого языка.

Уже одна эта нескромность Антониева биографа в корне губит всю многогранность искушений Антония; они предложены ему Флобером, а отнюдь не реальными возможностями подвижника. Как только умерли родители Антония, он покончил с жизнью «в миру» и отдал свою сестру «в дом девственниц». Это свидетельствует о том, что пропаганда аскетизма не являлась каким-либо новшеством в Египте его эпохи. Флобер лишь вскользь касается этого эпизода, а, может быть, горестное воспоминание его Антония о том, что «сестра издали делала мне знаки, чтоб я вернулся», представляет собой трогательный и правдивый минимум в исповеди, служащей прологом всего «Искушения». Около пятнадцати лет он вел аскетическую жизнь среди сподвижников в окрестностях Гераклеополя, но затем, стремясь к более полному одиночеству, перебрался через Нил и устроился полным анахоретом у Аравийских гор, в Писпире, где занимался плетением циновок, общением с богом и борьбой с демонами.

Уход Антония к одиночеству и последующий его успех в привлечении сотоварищей подозрительно совпадает с максимальной изнуренностью Римской империи в борьбе различных претендентов на престол, господстве разнузданных армий и разорении городов.