В окопах Сталинграда. Последние залпы

— Я от третьего, я от четвертого, — и, мгновенно поняв, что это от третьего и четвертого орудия, то есть связь с Овчинниковым, он, не выпуская из рук трубки, вскочил в рост, желая только одного — остановить Колокольчикова, рванулся к стене окопа.

— Колокольчиков! Наза-ад!.. Наза-ад!..

Но команду его заглушило, подавило пронзительно брызгающим визгом осколков, словно скачущими разрывами мин, — ничего не было видно перед высотой, да и голос его уже не мог вернуть связиста. Новиков с тяжестью во всем теле — стояли перед глазами худенькие плечи Колокольчикова — присел возле аппарата, закричал в трубку:

— Овчинников? Овчинников? Да что там замолчали, дьяволы? Что замолчали? Отвечайте!

— Овчинникова нет, товарищ Второй, — зашелестел в ушах незнакомый голос. — Четвертое орудие погибло, и все там убитые. Нас окружили. У нас Сапрыкин раненый. Я связист Гусев, раненый. Еще Лягалов раненый. А с нами санинструктор. Я связист Гусев…

— Где Овчинников? — закричал Новиков, едва улавливая потухающий голос. — Овчинникова мне! Слышите?

— Овчинникова нет, к вам пробивается, а мы трое раненые — связист Гусев, сержант Сапрыкин и замковый Лягалов. И еще санинструктор с нами, — однотонно шелестел бредовый, слабеющий голос, — а снарядов, говорят, ни одного нету… Пулемет только… Кончаю говорить… Я связист Гусев…

«Овчинникова нет, к вам пробивается!» Он ко мне пробивается? Зачем? Кто приказал ему? Он бросил орудия? — соображал Новиков. — Орудия Овчинникова уже не существуют?»

— Вы посмотрите, посмотрите, товарищ капитан, что там творится, перед пехотными траншеями… Наши бегут, что ли?

«Кто это сказал? Разведчик, дежуривший у ручного пулемета? Да, это он — стоит в конце ровика, расставив локти на бруствере, смотрит туда…»

— Товарищ капитан, видите? Наши?..

И все же Новиков не верил, не мог поверить, что Овчинников отходил.

— Товарищ капитан, снаряды! Снаряды есть! Снаряды принесли!..

Новиков не обернулся на этот крик, возникший позади огневой.

— Снаряды, снаряды! — прокричал Степанов, вваливаясь в окоп, вытирая потное грязное лицо. — Мы снаряды несли, так они по нас чесанули! Эх, жаль стереотрубу, — произнес он, беря пробитую осколками, лежавшую на земле стереотрубу, хозяйственно осматривая ее. И снова бережно положил на дно окопа, спросил: — А как они там… живы?

— К орудию! — подал команду Новиков.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Овчинников! Товарищ капитан! Овчинников!.. — метнулся за спиной неверящий крик.

В ту же секунду перед орудием выросли трое людей, без шинелей и пилоток, держа автоматы наперевес. Они были в пятнадцати метрах от орудия. Они не бежали, не карабкались по скату, а толчками, как слепые, шли вверх на высоту, — видимо, ни у кого не было уже сил. Они шли, жадно заглатывая воздух, пошатываясь, глядя в одну точку перед собой — на вершину высоты, и Новиков увидел Овчинникова. Он сутуло шагал впереди в обожженной распахнутой телогрейке, с темным, как земля, лицом, без фуражки, волосы слиплись на лбу. Вскинув голову, он зло махнул пистолетом, крикнул сдавленным голосом:.

— К орудию! Бего-ом! — и сам ускорил шаги, наклоняясь вперед.

И ненужная команда эта в нескольких метрах от орудия, приказывающий голос Овчинникова остро и жарко опалили Новикова — где-то в горле сдавила, жгла металлическая горечь.

Они перескочили через бруствер, лейтенант Овчинников, Порохонько и Ремешков, задыхались хрипло — ничего не могли выговорить, поводя мутными глазами. Порохонько повалился на землю, кусая сухие, обметанные копотью губы, просипел:

— Пи-ить, братцы, глоток воды!.. — и все искал взглядом флягу, не выпуская как бы прикипевший к ладоням раскаленный автомат. Ремешков сел на станину, не было вещмешка, плечи ходили то вверх, то вниз, озираясь на Овчинникова, он все исступленно прижимал что-то под насквозь потной и грязной гимнастеркой, на выпукло-крепкой скуле кровоточила широкая ссадина, как от удара чем-то железным. Он бормотал взахлеб:

— А Горбачев, Горбачев где? За нами шел он… прикрывал нас… Где он?

Лейтенант Овчинников не упал, не сел на землю, нетвердо стоял в рост на обессиленно дрожащих ногах, обросшие щеки за несколько часов глубоко ввалились, вся сильная, мускулистая фигура его ссутулилась, лишь сухим, диким блеском горели глаза.

— Прицелы, — прохрипел он, указав на грудь Ремешкова зажатым в словно окоченевших пальцах пистолетом, и, как подрубленный, опустился на станину орудия, сжал голову руками.

— Орудие Ладьи с расчетом погибло. Танки… — негромко выговорил он, уставясь в землю налитыми болезненным блеском глазами. — Туча танков, бронетранспортеров… шли напролом, стеной… окружили нас… Расчет Сапрыкина стоял до последнего… четверо убитых, трое раненых… там, они… там, — повторил он и, зажмурясь так, что оттененные синевой веки его нервически задергались, и точно вспомнив что-то, закричал тотчас:

— Прицелы! Прицелы сюда, Ремешков!

Новиков шагнул к Овчинникову, взял за подбородок, поднял его голову, медленно сказал:

— Мне прицелы твои не нужны, — и спросил без намека на жалость: — Контужен?