В Петербурге летом жить можно…

– Скажи, почему, – услышала женщина почти у самого уха, – то, что у русского – ерничество и боль, то у еврея – цинизм?

Ответом был тихий мужской смех. И после паузы:

– Почему мы октябрята? Потому что потому!

– Какие вы! – возмутился женский шепот. – Не с кем серьезно поговорить.

– А я вам говорю – секстины! – оживленно отозвался муж, хлопнувший, пользуясь затмением, еще стопку.

У соседей часы заиграли Мендельсона. Курицына попробовала тихо заплакать. Муж выпускал в окно дым. Все погрузилось в таинство закусывания.

Женщина разрезала положенный ей на тарелку кусок ноги и ела по очереди с сыном.

– Книжку, что ли, прочитать, – сказал некто бесполый, как имя Валя. Гости облегченно засмеялись и стали щелкать зажигалками.

Женщина отнесла сына в кровать, рассказала ему сказку, а когда вернулась, легкая и нежная, гости уже танцевали.

Муж Курицыной танцевал с Курицыной и то и дело отводил зад в знак устаревшей галантности. Женщина взяла остаток холодной ноги и стала терзать ее зубами.

Ей представилось, что она голая, в шкуре, у костра, в пещере. А напротив нее тот человек, с которым она провела весь день и из-за которого немного устала. Он улыбался, как будто еще не научившись говорить на языке ее племени. Ей было приятно, а ему и подавно. Он пригласил ее на танец, хотя неизвестно, играла ли для них музыка и существовала ли тогда вообще музыка.

Вдруг музыка прервалась и все кончилось. Женщина растерялась. Ей стало стыдно воспоминания.

Но звезды булькали в ночном котле, ртутно перекатываясь, мужчина напротив смотрел влюбленно, не умея постичь языка ее племени, а она была первобытно раздета, что виделось ей из будущего прелестным бесстыдством.

– Всякий придет к храму, и лучше, чтобы это случилось рано, чем поздно, – сказала Рыжикина, потерявшая недавно надежду на любовь.

– Все там будем, и лучше позже, чем раньше, – ответил через плечо супруги Курицын.

Муж смотрел на женщину одним глазом через бокал. Изображая проницательность. Женщина нежно улыбнулась ему.

Бесполый подрезал ножницами колючки столетника. Работа увлекала его. Иногда он брал на язык проступившую капельку:

– Фу! Горько!

Женщина пошла заварить чай, но звуки чьих-то поцелуев на кухне вернули ее обратно. Кто-то уже поставил кубинскую песню про голубку, обожаемую ею с детства. Она пригласила мужа.

– Представляешь, – сказала она, послушно ему переступая в танце, – сегодня вагоновожатая в трамвае была настолько беременной, что ее пришлось прямо с линии отвезти на скорой.

Муж засмеялся и сказал, что еще хочет выпить. Она принесла бокалы, и они выпивали, продолжая танцевать.

Так бы они, наверное, и допили это вино, танцуя под кубинскую песню. Но тут дверь раскрылась и вошел человек, с которым она провела сегодня весь день. В руках у него был букет стосвечовой сирени. Он улыбался слишком знакомо. Слишком очевидно было, что он не сейчас улыбнулся, а продолжает улыбаться неизвестно когда и по какому поводу начатой улыбкой.

– А вот и Петя! – воскликнула Курицына и ударила вилкой о бокал.

Петя. Он – Петя. И откуда эта Курицына всегда знает, как кого зовут?

4

Умереть я не боюсь

Из тусклого зеркала у входа на меня посмотрел бомж с короткой щетиной. Ее можно было принять за стиль, если бы не серое, набрякшее в лесных канавах лицо, которое хотелось прикрыть салфеткой. Собственная физиономия никогда не была мне верным другом. Жена читала в нем сводку о проведенной ночи, начальство узнавало о зреющей ненависти раньше, чем я сам. Постепенно я отучился врать, это становилось бессмысленно.

Паутина к джинсам прилепилась, видимо, с утра. Серебряный жучок успел высохнуть и притворялся заклепкой.

Гриша заметил меня издалека и, когда я подошел, опустил на стойку кружку пива, потом профессионально разорвал пакетик и высыпал в блюдце соленый арахис. На какой-то миг пакет в его руках показался мне вьюнковым бражником, африканской бабочкой, которую жизнерадостный дебил украл из коллекции, потому что ему нравился хруст насекомого. Этим нелепым видением я был обязан, конечно, жуку, которого успел скинуть на пол. В юности я любопытствовал по поводу насекомых, но не думал, что когда-нибудь они станут мне ближе и понятнее, чем люди. Впрочем, и раньше, всякий раз, когда Гриша небесным движением разрывал липкий целлофан, к горлу подкатывала тошнота, точно я присутствовал на учебной демонстрации казни. Сейчас тело отозвалось непроизвольной судорогой, что Гриша, не сомневаюсь, заметил. Но у него была хорошая выучка.

«Давно не был», – сказал он, наливая себе стакан минералки.

«Я маму похоронил».

Бармен посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, с недоверием. Неужели ему встречались типы, специализирующиеся на подобных шутках? В глубоко сидящих глазах Гриши трудно было уловить какое-либо выражение. Сам он напоминал увеличенного младенца – с вздутыми щеками, яблочным румянцем и аккуратной стрижкой, которую в мое время называли «канадкой». Вот только эти глаза филина… Наличествуя, они при этом словно бы отсутствовали. Как погасшие фары.

«Сочувствую, – сказал Гриша. – Сделать потише?»