В поисках агента. Записки офицера КГБ

Я был потрясен, поняв, что Мартынов и являлся тем «кротом», поисками которого я занимался более года. Как уже говорилось, с конца 1982 года ФБР стало устанавливать слежку целевым порядком и только за сотрудниками резидентуры, оставив в покое «чистых» дипломатов посольства. Стало ясно, что ФБР располагает точной информацией о ведомственной принадлежности советских сотрудников. Откуда такая точность? Необходимо было об этом информировать Ясенево, но сделать это следовало очень аккуратно. Дело в том, что Центр имел обыкновение рассматривать измену Родине или шпионаж против СССР со стороны разведчиков как невероятный случай. Поэтому часто подозрительные моменты в поведении отдельных лиц склонны были недооценивать. Эти люди просто оступились… Многие в ПГУ не хотели серьезно рассматривать как реальную постоянную опасность то, что вражеские агенты могут проникнуть в ряды советских разведчиков, полагая, что подобные опасения были бы равносильны признанию слабости службы. Подобное упрощенное, но, к сожалению, распространенное представление значительно затрудняло задачу убедить руководство ПГУ более трезво и серьезно взглянуть на проблемы внешней контрразведки.

После долгих размышлений в апреле 1984 года мною был составлен проект телеграммы Крючкову. В ней отсутствовали какие-либо фамилии сотрудников резидентуры, подозреваемых в принадлежности к агентуре ЦРУ и ФБР, а также предложения по их выявлению. В телеграмме излагались результаты проведенного нами изучения материалов перехватов радиообменов бригад наружного наблюдения ФБР и найденных радиомаяков в машинах оперработников. Выводы позволяли предполагать агентурное проникновение противника в резидентуру, так как ФБР располагало информацией, которую американская контрразведка не может получать на основе данных только слежки за нашими сотрудниками.

Подготовленный мною проект был передан резиденту. К телеграмме он отнесся серьезно и предупредил, что в Центре вряд ли будут рады услышать подобные новости. Он предложил повременить с отправкой телеграммы и дождаться намеченного на май приезда в Вашингтон одного из замов Крючкова и в ходе разговоров с ним прозондировать возможную реакцию Центра на нашу информацию. Когда этот руководитель приехал, мы выложили перед ним все наши соображения. Ознакомившись с результатами анализа резидентуры, он охарактеризовал их как неполные и неубедительные, добавив, что Крючков будет такого же мнения и это кончится тем, что меня обвинят в шпиономании и разжигании атмосферы недоверия в разведке. Попытки как-то подкрепить мои доводы только усилили его раздражение. Реакция нашего гостя навела меня на мысль, что руководящее лицо посчитало, что я втянул его в очень деликатную и незавидную ситуацию перед более высоким начальством, вынудив его прочитать проект моей телеграммы. Настаивая на нашей точке зрения, мы, по его мнению, подталкивали его к принятию решения, которое не совпадает с позицией Крючкова, со всеми вытекающими для этого руководителя неприятностями. Я понял, что мои соображения не найдут понимания и поддержки в Центре, поэтому ничего в Москву не послал.

Когда Эймс подтвердил факт предательства Мартынова, мне не принесло никакого удовлетворения, что я был прав в моих подозрениях относительно внедренного в резидентуру агента противника — только больше нервов и напряжения. Теперь мне предстояло жить и работать с мыслью, что мой товарищ по службе, который мне даже нравился, продавал и меня, и всех нас в резидентуре вот уже в течение трех лет. Андросов опять находился в отпуске; пока он не вернется в Вашингтон, мне не с кем было поделиться полученной от Эймса новостью. Этой ночью мне так и не удалось заснуть. Утром по дороге в посольство я пытался утешить себя тем, что вся эта печальная драма является, увы, частью моей работы. Почему случившееся должно меня так расстраивать?

Логика моих мыслей не принесла, однако, утешения и по приезде в резидентуру. Мне было необходимо вести себя так, будто ничего не произошло. Я пытался освежить в памяти, каким образом я обычно вел себя с Мартыновым. Как мы приветствовали друг друга при встрече? Я улыбался? Крепко сжимал его руку, когда мы здоровались? Странно, но я ничего не мог вспомнить.

Поскольку кондиционер в помещении резидентуры работал плохо, моя дверь обычно была открытой для лучшего проветривания кабинета далее тогда, когда я работал с секретными документами. Мартынов делал то же самое. Мы часто переговаривались, обсуждая политические новости и оперативную обстановку в городе. Сегодня у меня будет трудный день.

Я уже отправил телеграмму Крючкову, когда в резидентуре появился Мартынов. Склонившись над бумагами, я сделал вид, что его не заметил. Минут через двадцать я не выдержал и постучался в его дверь.

— Доброе утро, — сказал я, пытаясь придать моему голосу деловой, но не сердитый тон.

— Привет, — ответил сидящий за своим столом Мартынов, подняв голову.