В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

В ТД проблема соединения христианства с язычеством ставилась в самой общей, абстрактной форме. Предприняв в 1920-е годы достаточно серьёзное изучение древних культур[522], Мережковский хотел подвести под свои построения надежный идейный фундамент и представить себя самого в качестве основателя новой религии (если угодно, – её благовестника). Искомое им соединение Христа и антихриста провозглашается в 1920-е годы не в прямой, грубой форме, как в ТД, но маскируется под ученое исследование. Мережковский преследует при этом ту же цель, к какой стремился откровенный неоязычник Вяч. Иванов в своем в видимости научном труде «Дионис и прадионисийство» (начало 1920-х годов). Когда позитивистски

настроенный исследователь в умирающих и воскресающих языческих богах видит очевидное сходство с Сыном Божиим христианской религии, он объясняет это тем, что основатели христианства использовали для объяснения феномена Иисуса из Назарета наличные языческие – мифологические парадигмы. Мережковский же, позиционирующий себя в качестве мыслителя религиозного, рассуждает вроде бы наоборот, когда усматривает в языческих представлениях о богах некое пророчество о грядущем Мессии, которое он уподобляет пророчествам библейским. И если в этом Мережковский не расходится с пониманием язычества христианскими авторами (например, блаженным Августином), то в конципировании своего пресловутого Иисуса Неизвестного он разоблачает свой замысел как неоязыческий.

Вот подводящая вплотную к Иисусу Неизвестному концепция Мережковского, представленная в двух первых томах его трилогии 1920-1930-х годов, где религиоведение неприметно перетекает в экзегезу[523]. Божественная жертва совершается уже в вечности, – она сопряжена с сотворением мира; жертвенный путь бога на земле лишь отражает этот трансцендентный факт. Мережковский, кажется, распространяет на языческое стихийное богословие то представление, по которому акт Божественного творчества предполагает жертву внутри самого Божества – жертву Сына, которому оказывается противостоящим Бог Отец: «Жертва земная есть подобие, “лицедейство”, mimesis, и “воспоминание”, anamnesis, жертвы Небесной, Агнца, закланного от начала мира»[524]

. В «страдающих богах» дохристианской древности выразилось прозрение язычников в эту великую и универсальную, метафизическую тайну. То, что эти боги, приняв человеческий облик, в конце концов гибнут – иные от руки врагов, другие – в силу обстоятельств, но непременно ради людей, отнюдь не есть дело земного случая. Бог Сын, Второе Лицо Пресвятой Троицы, согласно христианскому воззрению, вочеловечился и стал искупительной жертвой за грех мира; дохристианские народные религии были предчувствием христианства, а страдающие боги языческих мифов и особенно мистерий – «тенями» Христа во плоти. «Люди-боги всех погибших миров», «страдающие, умирающие вместе со своими мирами – Озирис, Таммуз, Адонис, Аттис, Митра, Дионис на Востоке, Кветцалькоатль на Западе» суть «тени», ведущие к «Телу»[525].

Может здесь возникнуть вопрос: но ведь примерно так мыслили и ранние отцы Церкви, – в чем же особенность воззрения Мережковского? Раннехристианские писатели, знающие о язычестве не понаслышке, но сами некогда чтившие народных богов, а то и посвящавшиеся в мистерии, – они-то признавали в этих богах реальных существ, обитателей невидимого мира, и именовали их – на основании собственного опыта встреч с ними – бесами, демонами. – Не то Мережковский. Древние боги «перворелигии», восходящей к Атлантиде, в его глазах суть скорее фикции, в самом деле, лишь бесплотные, бессущностные тени. Считая языческие мифы почти сказочными вымыслами, Мережковский, с другой стороны, ценил в мистериях некий протохристианский

элемент. Так, вызывающие у него естественный ужас и отвращение жертвенные действа вакханок он… не то что бы оправдывал, любовно эстетизировал, как это делал Вяч. Иванов[526], но в качестве беснования, дьявольского культа, или хотя бы как проявление архаической дикости не расценивал[527]. Получается, что, разрывая и пожирая кровавую жертву – будь то животное или человек, – поклонницы и поклонники Диониса бессознательно стремились ко Христу, искали Мессию, – как бы хотели от омерзительной ритуальной трапезы получить то, что христиане обретают в Евхаристии – реальное соединение с Богом и вечную жизнь! Фактически отрицая действительное бытие языческих богов, чуждый понимания культов дохристианской древности в качестве событий подлинно духовных, как реальное общение с этими самыми богами, Мережковский становится в ряды историков-позитивистов, для которых духовный мир и Бог – такие же в точности фикции, как приключения Озириса или Аттиса.