В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

И совсем другой, нежели русские неоязычники, герменевтический подход к древней религии демонстрирует другой дерзновенный дилетант в религиозной этнографии – Рудольф Штейнер. Мережковский, подсматривает, подобно Тутанкамону, с позиции профана за совершением тогдашних таинств; Штейнер описывает их как бы изнутри, с точки зрения посвященного. Его нимало не занимает религиозный сюжет мистерии, на взгляд Мережковского, универсальный, единящий мистерии и христианство: страдания и смерть бога, его воскресение в качестве андрогина, осуществленное посредством «братски-брачной любви» его женского дополнения. Также как бы неважен для Штейнера и мистериальный обряд. Замечу, что никаких шокирующих обрядовых деталей Штейнер ни разу не упоминает, так что со страниц его книги перед нами встает совершенно иной, нежели в подаче Мережковского, образ древней мистерии – нечто возвышенно-духовное и трудно достижимое в своей красоте. Весь интерес основателя антропософии сосредоточен на событиях в душе посвящаемого миста, – то же, что происходит с богами, суть лишь аллегории внутридушевных метаморфоз. О любовных историях с богами и богинями у Штейнера вообще речи нет; думается, для него божественный «секс», фундаментальный для герменевтики Мережковского, вообще есть достояние народной религии, не заслуживающее внимания посвященных. Если центр тяжести мистерии для Мережковского сосредоточен в воскресении бога, то для Штейнера – в переживании мистом рождения Логоса в его душе. Это и понятно: Мережковский – теист, церковный диссидент; мистерия для него – действо с участием богов, а ее идеология заключена в догматике и метафизике; Штейнер же – а-теист, гностик, слова «бог», «молитва», «жертва» он берет из чужого для себя словаря. Собственный же предмет Штейнера – мистическая практика проникновения в сферу духа. В его книге о мистериях древности немало намеков на то, что автором пережито «подлинно новое посвящение», что он вообще знаток современной эзотерики[407]

. И игнорируя народные религии язычества, Штейнер фактически обходит молчанием двадцативековую духовную жизнь Церкви. Это неведомый ему путь к Богу (как Мережковскому на деле незнаком путь посвятительного гнозиса, – впрочем, Мережковский плохо знал и церковность) – путь веры как доверия, –

ведь сам он следует путем опытно-мистического знания.

И вот что мы имеем в заключение. Языческие мистерии Мережковскому

представляются религиями, подобными христианству, а семь главных богов – «тенями» грядущего Бога Христа. И наоборот, Штейнер

христианскую религию превращает по сути в гностическую мистерию, когда, уже в заголовке своей книги, обозначает ее как «мистический факт». Евангелие от Иоанна для Штейнера – ничто другое как описание посвятительного обряда, через который прошел евангелист. ЧудовоскрешенияЛазаря-это «посвящениевмистерии», произошедшее «чрез Иисуса как посвятителя»: пережив «символическую смерть» (сомнамбулический сон), Лазарь «познал, как достигается воскресение»[408]. Апокалипсис изображает видения миста Иоанна в процессе прохождения через обряды посвящения, в результате чего ему открывается мировое будущее и т. д. Новозаветные образы суть аллегории – знамения духовных переживаний, отвечающих фактичности духовного мира. О Христе в данном труде Штейнера здесь скажу лишь, что Он никак не Бог в воззрении христианского теизма: в человека Иисуса вселяется, при крещении на Иордане, Логос – посредник между Неведомым Богом, «зачарованным в природе», и человеком. «Великий» ли Он «Посвященный», как у Э. Шюре? Так или иначе, но Шюре, автор сочинения «Великие Посвященные» (об основателях мировых религий), одобрил подход Штейнера, о чем тот сообщает в предисловии к «Христианству как мистическому факту» (с. 9).