В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Возможно, именно в этом неизъяснимое его обаяние. В нем есть решительно все: и триумфальная перспектива, открывающаяся на дворец со стороны бульвара Обсерватории и улицы Огюста Конта. И романтические купы деревьев в английском стиле, и стриженые боскеты и целые аллеи регулярного французского парка; и таинственным образом существующий здесь самый настоящий ботанический сад – столько здесь редких деревьев и растений, снабженных подробными аннотациями и даже учеными назидательными рисунками; и кукольный театр «Гиньоль», и теннисные корты, кафе и киоски, ослики, на которых катают детей; то курьезные, то изящные, а то и просто посредственные (даже смешные!) скульптуры, красиво, впрочем, выглядящие на фоне деревьев и кустов. Памятников кому только здесь нет! И Антуану Ватто, и Мендес-Франсу, и Делакруа, и Флоберу, и Шопену, и монумент студентам – участникам Сопротивления работы Цадкина.

В центре сада – королевы.

Посредственные, но эффектные, даже изящные статуи, профессионально и точно вырубленные из белого мрамора, всегда такого красивого на фоне деревьев, изысканно подстриженных, как полагается это во французских парках.

Все это мраморное племя, знакомое и не очень, сведения о котором то едва теплятся, то с относительной отчетливостью вспыхивают в памяти, побуждает к прогулкам в давно минувшее, где бродят тени мушкетеров (рядом были их казармы), сонмы фантомов былого – совсем рядом Нельская башня…

И хотя, как и весь Париж, Люко эклектичен, бесконечно уязвим эстетически и совершенно не нуждается в апологии, он полон воспоминаний, возвращает надежду и доверие к возможной вечности.

Анатоль Франс приводил сюда персонажей романа «Боги жаждут»: тогда Люксембургский дворец был тюрьмой врагов революции и тех, кого она – чаще всего просто в угаре ненависти и невежества – почитала своими врагами («врагами нации»). И те, кто еще оставался на свободе, искали за окнами лица близких, уже не вспоминая, не замечая, как по-прежнему прекрасен сад. Его писал заключенный Жак-Луи Давид, гениальный художник, робкий и увлекающийся, склонный восхищаться любой властью и заплативший за отступничество от Робеспьера, которому клялся в верности, опалой и тюрьмой.

А через несколько лет по Люксембургскому саду уже прогуливались душистые щеголи с напудренными волосами, в чулках и башмаках с пряжками, юные франты, прозванные за невиданную вычурность костюмов «incroyables», часто носившие в изящных тростях стилеты для расправы с уцелевшими якобинцами, аристократки с бархотками цвета крови, напоминающие о гильотине, а в канавах не редкостью было увидеть разбитые бюсты Марата.

Ахматова и Модильяни, Мариус Виктора Гюго, герои Жида, Валлеса, Жюля Ромена, Мопассана оставляли здесь кусочки сердца.

Утром, когда из открывающихся брассри течет над тротуарами теплый запах кофе и круассанов, когда еще не проснувшиеся, но уже веселые и розовые лицеисты с рюкзачками, грассируя, легко рассыпая это парижское «r-roulant», толпятся на остановке 82-го автобуса близ главных парковых ворот, когда мостовые отмыты прилежными уборщиками в ярко-зеленых комбинезонах с помощью хитроумных, тоже ярко-зеленых, машин с надписью «Propreté de Paris» («Чистота Парижа»), когда с легким грохотом, возвещая начало дня, поднимаются железные шторы магазинов на бульваре Сен-Мишель, на панель выставляют вешалки с кожаными сумками, платьями, мотороллеры и мотоциклы, а на уличных лотках раскладываются все те же книги, которые на моей памяти не покупают, но постоянно с удовольствием перелистывают, когда в будке на углу бульвара и улицы Гей-Люссака неизменный повар принимается печь французские блинчики, crêpes, дыхание Люксембургского сада вливается в воздух Латинского квартала.

В летний зной, когда густая прежде зелень жухнет от жары, напоминая о конце лета темно-бронзовыми, ссыхающимися, как в гербарии, листьями (иные устало падают на каменистый, чуть розоватый песок аллей); в декабрьском сумраке, когда между деревьями и кустами клубится стылый, сиренево-жемчужный, как на картинах Марке, туман, а дворец напоминает старый фотоснимок Надара или Атже, а может быть, и гравюру Калло; в феврале, когда небо светло голубеет сквозь поредевшие кроны, а садовники с великим тщанием высаживают на клумбах сотни огромных тюльпанов, гиацинтов, азалий цвета солнца и моря; даже под осенним дождем, заставляющим тускло и словно бы даже церемонно золотиться осенние деревья и придающим особый сиреневатый оттенок кровлям дворца, – в любое время года и дня, говорю я, Люко начинает свое колдовство.

Одна за другой всплывают в памяти прочитанные страницы книг, всплывают смутно и требовательно, настаивая на том, чтобы их вновь открыли: