В полдень на солнечной стороне

- Отнюдь, - сказал генерал. - А мы-то с нами для чего? Для безопасности. На всякий пожарный случай. - Показал рукой на коттеджи. - Вон! Видали? Для чего-то огнетушители повесили, хоть и вода рядом. Вот и мы с вами должны их иметь в полном комплекте.

- Позвольте, а как же завод? Я же возглавляю конструкторское бюро.

- А со мной полковник Гарбузов прибыл, вооруженец. Раньше на Сельмаше конструктором работал. Скинет мундир, с вашего разрешения, и в партикулярном обличии приступит ко всему тому, что он на Сельмаше делал. Завод знаменитый. Высокая марка!

- Но, позвольте, Алексей Сидорович Глухов для моей установки специальный участок в инструментальном цехе выделил, и лучшие, изумительные мастера, с которыми я сюда прибыл, уже над ней работают. Как же так - сразу брошу?

- Ох этот Глухов! Как был оруженцем, так и прилип и отлипнуть не желает, - досадливо произнёс генерал. - Ну ладно, на месте осмотримся, поторгуемся с ним - может, кого из людей уступит.

- Но предприятие понесло уже определенные затраты.

- Ого, хорошо деньги считаете, - одобрил генерал. - А то ведь мы все какие? Любим, чтобы подешевле да получше. А вы, конструкторы, обычно денег не считаете - мол, это дело бухгалтера, давай, и все.

- Но если вы собираетесь лимитировать? - заторопился Клочков.

- Поторгуемся, - сказал генерал, - как цыгане. Вы миллион потребуете, мы - половину. Хоп-шлеп по ладошкам - и сладим.

- Миллион? Из каких же расчётов такая сумма слагается? - деловито осведомился Клочков.

- Ну, раз о деньгах заговорили, значит, окончательно договорились. Руку, - потребовал генерал.

Но Клочков не решался протянуть руку, сказал строго:

- Но всё-таки вы ещё раз расскажите мне подробно об оборудовании.

- Реестр привез, инвентарную опись. Кроме мебели, все записано! - объявил генерал самодовольно. - Человек без инструмента что может? Ничего. С инструмента и человек начался. Так в антропологии, по слухам, написано.

Генерал всю ночь не мог уснуть от ломоты в переломах, от зуда в рубцах и швах. Одевшись, он вышел к озеру и, прихрамывая на укороченную ступню, побрел по тропинке, кольцевавшей озеро. Глаза его запали от боли, от сановитой стати и выправки не осталось и следа. Он брел, спотыкаясь, ссутулясь, кряхтя и поеживаясь.

Потом он сел на бревно, густо присыпанное соленой чешуей, и стал покорно и печально глядеть на озеро. Часть его окрасилась розоватой полоской рассвета, другая, ещё голубая, в звёздах, лежала, как кусок светящегося ночного неба. На отмелях бродили цапли, нырки, и в отдалении величаво плыла лебединая пара, словно белые паруса, движимые ветром. Лебеди бесстрашно приблизились и, заплетаясь шеями, стали оглаживать друг друга клювами, жёлто-розоватыми, словно слепленными из воска.

Глядя на них, генерал заулыбался, поцокал губами.

Лебеди вскинули тревожно шеи, прислушались, потом стали снова нежно прибирать друг друга, оглаживая друг другу оперение. И, прерывая это занятие, оглядывали себя, словно любуясь собой и друг другом. И пушинки, падающие с них, плавали на воде, словно крохотные, малюсенькие лебедята.

И хотя стояли тишина, безмолвие, в движении этой лебединой пары генерал увидел музыку. Пришла она зрительно и потом возникла в нём самом.

Но, поскольку генерал считал себя чуждым всякой сентиментальности, он тряхнул головой и сказал вслух, удивленно:

- Вот, поди ж ты, мерещится! Как все равно ненормальный!

И музыка исчезла. И тут генерал вспомнил другого генерала, которого он знал генералом, когда сам был только комбатом. И тот генерал как-то сказал ему:

- Музыка возвышает человека. Формирует его эмоциональную культуру, делает тоньше, восприимчивей.

На что генерал, будучи тогда комбатом, бодро ответил:

- Так точно. Но я больше люблю, когда дивизионная артиллерия своим огнём мой батальон сопровождает. Лучше такого оркестра нет. - И спросил: - Могу рассчитывать завтра на такую музыку?

Генерал упрекнул его:

- Не надо ничем бравировать в жизни. Война может ожесточить, но не оглупить. А ни то, ни другое к нам не применимо.

...А сейчас нате вам! В безмолвной тишине, в мерном движении лебедей сначала увидел, а потом услышал музыку. Такого от себя генерал не ожидал. И даже потрогал ладонью лоб, не поднялась ли температура, что обычно сопровождало его недомогание, когда он пренебрегал своим здоровьем, как пренебрег сегодня.

Он сидел на обсоленном бревне и смотрел то на небо, истекающее светом, то себе на грудь под распахнутой пижамой, где виднелся сизый рубец с нежными точечками швов. Когда он получил эту осколочную рану, она была глубокой, страшной. И он подумал, какое здесь солнце, подобное своей яркостью гигантской операционной лампе, и вспомнил хирурга Ивана Яковлевича, который, ткнув пальцем ему в пупок, спросил:

- Это пулевая скважина или так всегда было? - Потом заявил, словно обижаясь: - Вы не обязаны смеяться каждой моей остроте. Но даже не улыбаться? Простите, но это хамство.