В путь-дорогу! Том II

Въ креслахъ было довольно народу. Облокотившись на барьеръ, стояли туземные фешенебели: два завитыхъ адъютанта, какой-то кавалерійскій штабъ-офицеръ, по всѣмъ признакамъ бонъ-виванъ, съ совершенно бараньими глазами, господинъ небольшаго роста съ утиной физіономіей, въ тальмѣ по тогдашней модѣ и съ модной тростью, въ которую вдѣланъ былъ бинокль. Плотный и плечистый баринъ, должно быть, крупный пропріетеръ, съ манерами псаря, громко о чемъ-то бесѣдовалъ съ сѣдымъ старичкомъ въ коричневомъ фракѣ. Съ четвертаго ряда начиналась студенческая публика. Въ креслахъ студенты были поблагообразнѣе: причесанные, съ треугольными шляпами и при шпагахъ. Телепневъ замѣтилъ нѣсколько физіономій, встрѣченныхъ имъ на Черномъ прудѣ.

Горшковъ, въ свою очередь, распрашивалъ обо всемъ Гринева и громко дѣлалъ свои замѣчанія.

— Парижъ, батюшка, Парижъ! вскричалъ Гриневъ и поднялъ руку, чтобы указать на кого-то, но тотчасъ же опустилъ ее и посторонился въ проходѣ.

Инспекторъ студентовъ выступалъ своей танцмейстерской походкой, и съ начальнической граціей кивалъ головой подчиненному юношеству, которое инстинктивно поправляло свои сюртуки и волосы.

— Познакомились съ нашей свиньей въ ермолкѣ? шепнулъ Гриневъ Горшкову.

— Какъ же; да вѣдь мнѣ наплевать, я вольный слушатель.

Инспекторъ раскланялся съ однимъ изъ адъютантовъ, съ старичкомъ во фракѣ и сталъ оглядывать театръ. Мгновенно свѣтлыя пуговицы какъ-то померкли въ райкѣ; а въ ложахъ перваго яруса водворилось больше спокойствія… Глянцовитая физіономія инспектора самодовольно улыбнулась по окончаніи осмотра.

Присутствіе инспектора и общій видъ всей этой вытяжки, не очень-таки нравилась Телепневу. Особенно противны ему были нѣкоторые студентики. Они такъ и показывали всѣмъ красную подкладку своихъ рукавовъ.

Одинъ обратилъ вниманіе Телепнева своимъ краснощекимъ, неизмѣримо глупымъ лицемъ. Въ глазахъ его сіяла какая-то праздничная тупость, Онъ выпялилъ грудь и обдергивалъ все толстую цѣпочку съ огромнѣйшимъ ключемъ.

— „Какъ, должно быть, ему весело!“ подумалъ Телепневъ. И точно въ отвѣтъ на эту мысль, краснощекій студентъ ни съ того, ни съ сего улыбнулся во весь ротъ. Было уже минутъ двадцать восьмаго, а занавѣсь все-таки не поднимали. Въ райкѣ разъ пять уже начиналось хлопанье, но бинокль инспектора смирялъ эти порывы юности. Оркестръ грянулъ увертюру изъ оперы- „Цампа“. Всѣ сѣли въ кресла, и Телепневъ сталъ просматривать афишу. Значились всякія актерскіе фамиліи: был тутъ и господинъ Славскій, и Волынкинъ, и Ленскій, и Звѣздаковъ, и какая-то госпожа Незабудкина. фамиліи двухъ соперницъ — Стрѣлкиной и Прокоповой и актера Славскаго напечатаны были крупными буквами. Въ разсматриваніи афиши принималъ участіе и Горшковъ, которому Гриневъ расписывалъ каждаго актера, завершая каждую сентенцію тѣмъ, что это „большая скотина“.

Два раза прозвѣнѣлъ колокольчикъ и начали „Материнское Благословеніе“. Г-жу Стрѣлкину, при ея выходѣ, встрѣтили, аплодисментами, раекъ и первый ярусъ; англійскіе проборы и красныя подкладки шикали, что привело въ ярость Гринева, и онъ высунулъ даже языкъ краснощекому студенту съ толстой цѣпочкой.

— Скоты! крикнулъ онъ, и положивши шляпу на колѣни, началъ съ неистовствомъ хлопать, причемъ поднялъ руки выше головы.

Телепневъ смотрѣлъ на сцену; но самая пьеса его не занимала, онъ только разглядывалъ актеровъ и обстановку. Давно ужъ онъ не былъ въ театрѣ. Ему припомнились дѣтскіе годы, когда у нихъ, въ большомъ дикомъ домѣ, ѣздили еще въ театръ. Театръ этотъ сгорѣлъ, но Телепневъ его прекрасно помнилъ. Губернскіе остряки называли его театромъ на ватѣ. И въ самомъ дѣлѣ, ложи были точно стеганое одѣяло. А въ коридорахъ полъ выказывалъ такія щели, что сверху внизъ можно было все видѣть. Визжали блоки, нестерпимо несло ламповымъ масломъ; и все-таки всѣ любили этотъ балаганъ, сжились съ нимъ, и по зимамъ, кутаясь въ шубы и капоры, утѣшали себя тѣмъ, что еще не очень холодно. И давали тогда все страшныя пьесы: „Терезу женевскую сироту“, „Разбойниковъ“, „Ненависть къ людямъ“, „Рыбаковъ, керугальскихъ“ и Боря прятался всегда за барьеръ, какъ только начинали пускать громъ и молнію. Онъ любилъ театръ, но его рѣдко возили, а потомъ, когда начались въ большомъ домѣ годы болѣзни и тишины — не до театра было.

Г-жа Стрѣлкина показалась Телепневу не дурной. Это была небольшаго роста дѣвушка, плотнаго сложенія, съ коротенькой таліей. Лице ея даже подъ театральными румянами было блѣдновато. Большіе темно-сѣрые глаза, открытый лобъ, не много строгое выраженіе губъ, физіономія вообще не дюжинная. Въ ея манерахъ, конечно, сказывался провинціальный театръ; но все-таки были у ней движенія такой простоты и чувства, которыя отличали ея игру отъ окружающей обстановки.

Первые три акта прошли благополучно, аплодисменты были въ мѣру, только одинъ Гриневъ обругалъ еще кой-кого изъ прокопистовъ. Въ антрактахъ онъ успѣлъ побывать въ буфетѣ и Телепневъ замѣтилъ, что его угреватые щеки все больше и больше разгорались послѣ каждаго посѣщенія буфета.