В русском жанре. Из жизни читателя

И всё же он прав, что власть, ценившая и награждавшая его, полностью за своего не держала. Одесская эстетика Катаева изначально несла разрушение того, что утверждалось в стране. Катаев в этом смысле ничем не отличается от других одесситов. Доживи Бабель, Багрицкий, Ильф и Петров до 50–60—70-х годов, они оказались бы в таком же отчуждении, несмотря на всю свою революционность. Дожили Олеша и Славин, но первый не писал вовсе, второй же сочинял что-то крайне бесцветное про Белинского без малейшего одесского акцента.

Антисемитизм? Не совсем. Антиодессизм советского руководства — это отрицание чужого, не нашего, не родимого. Пусть понятного и смешного, но в глубине враждебного и пугающего. Такие подойдут и осмеют. Не осмелятся? Сейчас не осмеливаются, потому что на всю жизнь напуганы, в верности клянутся, польку-бабочку перед барским столом пляшут… Сколько волка ни корми…

А Леонов, вовсе непонятный, непрочитываемый, угрюмый, — свой. Но — вумный. Но ещё с Усатого было ясно, что — за нас. Не за коммунизм дурацкий, кулаком был, кулаком и остался, как мы сами, а за Россию, за порядок, чтоб всяк сверчок… Серьёзный человек, заслуженный. Надо ему ещё орден дать.

А в 1927 году Катаев с Леоновым с жёнами путешествовали по Европе в гости к Алексей Максимычу в Сорренто…

Но однажды Валентин Петрович покаялся. Когда в «Святом колодце» литературная Москва радостно угадала прототип «гибрида человеко-дятла с костяным носом стерляди, клоунскими глазами», блатмейстера, проходимца и подхалима, менее, думаю, было обращено внимание на муки автора: это «тягостный спутник… моя болезнь… двойник». Вглядываясь в долгий путь старого литературного грешника, понимаешь, что это покаяние дорогого стоит.

* * *

Эволюция Константина Федина произошла, как ни странно, за границей, где он лечился в 1931–1932 годах. Всерьёз лечился, болезнь была не уловкой. Пусть прежде он, воротившись после четырёхлетнего пребывания в Германии в первую войну, и редактировал красноармейскую газету и даже вступал в партию, всё же до поры оставался либеральствующим братом-серапионом, осторожным и не более чем лояльным. Федин тридцатых годов — это уже Федин и всех последующих лет.

Презираемый всеми Федин: либералами за предательство, патриотами за западничество, верхами за отсутствие лихости, читателями за скучность.

Думаю, два его сочинения останутся: повесть «Трансвааль» и книга «Горький среди нас», но сейчас не буду уж сходить с линии катаев-негодяев. На пресловутую осторожность Федина можно взглянуть иначе, если сравнить его жизнь с жизнью современников, в том числе и серапионов. Константин Александрович всегда полагался только на себя. Он не кутил в двадцатые годы с чекистами, не имел с ними общих литературных дам. Не влезал ни в какую высокопоставленную родню. Не бросил свою Дору Александер, не женился подобно Леонову на дочери издателя Сабашникова или подобно Кассилю и Михалкову — соответственно Собинова и Кончаловского. Не дружил домами с высокопоставленными чиновниками, а сберегал старую дружбу с единственным «Ваней», Соколовым-Микитовым.

Словом, кроме осторожности, продиктованной чувством самосохранения, была ещё и определённая чистоплотность.

Удалым парнем, конечно, не был и таковым завидовал. Вот как ябедничает Горькому на юного Леонова, у которого выходит книга за книгой: «Он — зять Сабашникова, и… — поэтому — все его книжечки роскошно изданы».

* * *

Кинофильм «Ночной патруль» (1957) — услада нашего детства. Медвежатник Огонёк в берете, погони, мудрый милицейский комиссар, а сейчас, увидев по ТВ, обратил внимание на три фамилии: Лев Шейнин — автор сценария, Татьяна Окуневская и Зоя Фёдорова в ролях уголовниц. То есть по сценарию того, кто сажал, те, кого сажали, должны были ещё и изображать преступниц!

* * *

Ужас вызывают кадры кинофильма Э. Рязанова «Дайте жалобную книгу», где рушится якобы устаревший интерьер кабака с плюшевыми шторами, тяжёлыми стульями, певицей с романсом, заменяясь на живодрыжные треугольные пластмассовые столики, и похожие на вянущие на ветке под окном многоэтажки презервативы потолочные светильники, и песенки под молодёжный оркестрик. Нам пришлось начинать именно за такими столиками, именно под такими лампами, именно под такой оркестрик.

* * *

Только непьющий человек может усомниться в самоубийстве Сергея Есенина.

* * *

«…я всё же на четырёх работах: литература, радио, семья и алкоголизм» (С. Довлатов в письме другу). Удивительно, но интонация литературных предисловий Бродского очень похожа на интонацию в этом жанре Твардовского.

* * *

А иногда мы, подобно классику советской и русской прозы А. Г. Битову, украшаем свой текст стихами: