В самой глубине

О’кей, говорю я, о’кей. Рассказывай мне все, что хочешь.

О’кей?

О’кей.

Сара

Тебе тридцать три года. У тебя появились новые центры гравитации, новые орбиты: ребенок и мужчина. В словаре твоего разума прописаны такие слова, как «терпение» и «самоотверженность». Ты куришь по десять сигарет в день. Тебе снятся озера, настолько огромные, что в них могли бы уместиться планеты.

Когда Чарли и ребенок заснули, ты выскользнула на дорожку. Света там не было, и на всем лежала тьма. Ты оставалась там, пока не стала замерзать. Сквозь тонкие стенки лодки ты слышала, как ворочался и шевелился младенец, вот-вот готовый проснуться. А где-то невдалеке слышались другие звуки: кто-то рылся, скребся в грязи. Ты вжалась в изгородь. Этот звук приближался к тебе по дорожке, а потом переместился на крышу лодки. Когда ребенок начал плакать – не сильно, но настойчиво, – ты стала вслушиваться в эти звуки, как и это нечто, в полной темноте. Ты стояла и ждала, когда оно протолкнется своим плотным телом в печную трубу и вывалится на полкомнаты. Ребенок лежал в колыбели в ногах твоей кровати. Оно учует его, возьмет за край одеяльце своими умными когтями и унесет ребенка прочь. Ты возжелала этого прежде, чем успела остановить себя. Назвать нечто по имени значит дать ему силу, и тьма способствовала этому. Ты затолкала это желание обратно в глубь себя и каждый день с тех пор ты думала о своей дочери: теперь я буду любить ее.

Девочке было уже десять месяцев, но она – как ни подбадривал ее Чарли – никак не ползала. Ей нравилось сидеть у стола, есть бананы или рассматривать книжки-картинки и пазлы, которые Чарли покупал ей в благотворительных магазинах. Она елозила на попке или перекатывалась по сторонам, но ее ножки безвольно болтались, и после нескольких таких поползновений она успокаивалась, очевидно довольная собой.

Что на картинке? – говорил Чарли. И она взглядывала на него, словно ее укусил комарик, и вся закрывалась в себя. Ну же, ты можешь сказать это. Скажи па-па. Скажи лод-ка. А как насчет ма-мы? И они вместе поворачивались в твою сторону. Скажи ре-ка. Скажи плы-ву.

По утрам она будила тебя своим плачем, и ты каждый раз медлила дольше, чем могла бы, слушая ее надрывные вопли и глядя, как она тянет вверх свои ручки. Чарли брал ее на руки, терся лицом о ее животик. Поднимал взгляд на тебя. Укоризненный взгляд. Как и у нее. Он не понимал. Он любил ее с такой легкостью. Но когда она брала твой палец своими ручонками и сжимала с такой удивительной силой, ты не представляла, как сможешь выносить это.

Вам с Чарли понадобилось почти пять месяцев, чтобы выбрать имя. В ту неделю он называл ее, как только ему говорила фантазия, именами птиц, виденных им на реке – цапля, курочка, уточка, – или словами, которые нравились ему по звучанию. Неделю он звал ее Тиша, и она взглядывала на него с любопытством. Однажды он назвал ее Гретель – и это имя пристало к ней. Ты тихо называла ее этим именем, чтобы увидеть, делало ли это ее твоей, а она смотрела на тебя внимательно, хмуря лобик.

Существо, возникшее из твоего желания, было на лодке. Ты слабо представляла его форму и размеры, только чуяла запах, которого раньше не было. Иногда, сидя с дочкой, ты поднимала взгляд и видела, как она деревенеет, как по ее плечикам пробегает судорога, а ее взгляд фокусируется на чем-то за твоим плечом, и ложка застывает на полпути ко рту. Или, гуляя с ней по берегу, ты замечала, как она пристально смотрит на лодку, выпятив губку и елозя ручками по мокрым штанишкам. Словно она чуяла и видела его.

Как-то раз ты увидела, как она сидит на полу перед спальней и закатывает стеклянные шарики в темный дверной проем, один за другим.

Кто дал ей шарики? Я их ей не давала.

Бога ради. Чарли подхватил дочку на руки и прижался лицом к ее щечкам. Я дал их ей. Что с тобой такое?

Ты хотела сказать ему, что такое – что ты загадала желание, и оно осуществилось. Ты знала это без всяких сомнений или вопросов.

Чарли не понимал, не мог понять. Вечером он уселся, уставший, напротив тебя за столом и сказал, что это твой Бонак.

Ты посмотрела на него. О чем это ты? Ты, кроме прочего, сердилась на него; он доводил тебя до белого каления. Как он допустил такое?

Твой страх. Что бы ты там ни думала, что знаешь. Это не реально. Этого на самом деле нет. Это абракадабра, наговор, тень. Это Бонак.

Ты не поверила ему, но кивнула. И взяла за руку. Ты коснулась его впервые за несколько недель. Ты прав. Да. Ты прав. Ты рассмеялась на это нелепое слово. Это Бонак, и ничего больше. Ты позволила ему отвести тебя в спальню, снова вовлечь в свою орбиту, вращаться друг вокруг друга.