В самой глубине

У меня ушло немало времени, чтобы выкопать яму. Руки ослабели от бумажной работы, сердце сильно колотилось. Ты содрала шкуру и отмывала ее в реке, соскребая останки, как мы делали с костями, которые покупали у торговки мясом. Когда я резала тушу, погружая нож в органы, кровь и мышцы, меня поражала плотность тканей. Я выкопала яму. Начали опускаться летние сумерки, постепенно, незаметно. Пропела гагара, и ты отозвалась ей с берега. Я разжигала костер, пока он не взвился в небо. Лес как будто отдавал мне все свое тепло, накопленное для меня за долгие годы. Огонь поднимался выше моей головы. Ты подошла и присела рядом, протянув руки к огню, отогреваясь. Шкуру Бонака ты набросила себе на плечи, его морда лежала на твоей голове, а конечности были обернуты вокруг тела. Ты выглядела точно гибрид, с твоими заскорузлыми коленками и пучками белых волос, торчавшими из-под приоткрытых челюстей Бонака, напоминая какой-то странный мех. Я срезала куски мяса с костей и коптила над огнем, глядя, как они темнеют. Мы по очереди брали в руки каждый орган и взвешивали его с тем же изумлением, с каким когда-то читали энциклопедию. Мозг был маленьким, голубоватым; легкие были огромными; печень была больше сердца, а сердце было таким крепким, что я не могла проткнуть его. Я засунула его под пепел в середине костра.

Мы ели руками. Это напомнило мне пиршества, которые у нас бывали на лодке, когда появлялась торговка мясом или кто-нибудь мимоходом делился с нами едой, соленьями, сладким перцем, хлебом и козьим сыром. Это также напомнило мне о походе в ресторан с Фионой, о том, с какой жадностью она поглощала пищу, словно возмещая значительность истории, которую рассказывала мне. В пище было ликование, а еще оправдание и прощение. Мясо было с душком дичи, слегка напоминая рыбу, которую мы ели из реки. По моим запястьям текла кровь. Темнота сгущалась. Я поворошила огонь, вспыхнувший с новой силой. И раскопала веткой сердце.

Восемь

Истоки

Коттедж

Твои угловатые очертания в кресле, голова откинута назад, руки лежат на подлокотниках. За окном барабанит дождь, заливая поле. Ты ешь только апельсины, которые я чищу тебя десятками. Когда я приношу тебе стаканы воды, ты выливаешь ее на пол. Твоим ртом говорит Маркус или я. Я вижу, как ты идешь по узкой тропе вдоль канала, с ребенком в руках, не со мной, но с моим именем. Сквозь окошко лодки я вижу, как тела в воде сбиваются вместе, словно монеты, все больше и больше. Пол гостиной становится ребристым, как река, а под водой плывут тела – мое или Маркуса, – вращаясь в потоке, уносящем их все дальше.

Я так зла на тебя, что почти ничего не вижу. Я беснуюсь, а ты сидишь тихо или беснуешься со мной, хлопая кухонной дверью, сбрасывая вещи со стола. Я перебираю в уме все способы, какими могу наказать тебя. Морить голодом, не давать спать, просто открыть дверь и позволить тебе убираться на все четыре стороны. Когда ты плачешь, ты обвиваешь мою шею руками и виснешь на мне. Ты сама не своя. Ты уже не тот человек, который натворил все это. Ты уже не помнишь того языка, который сделал тебя тем человеком. Ты вжимаешься своим морщинистым лицом в мое, твои руки шарят по моей одежде, стремясь притянуть меня еще ближе. Когда ты хлопаешь в ладоши, ты словно открываешь люк на крышу, и в мою темную гостиную проникает свет.

Иногда по утрам я проникаюсь холодной уверенностью, что для тебя подойдет только какая-нибудь древняя казнь: побить камнями, ослепить или бросить в лесу на съедение волкам. Ты говоришь мне, что ты ведь не знала, и мы обе замолкаем, задумываясь, верит ли в это на самом деле хоть одна из нас. Я вновь и вновь возвращаюсь к мысли о том, что наши мысли и действия предопределяются языком, живущим у нас в голове. Что, вероятно, ничто не могло случиться иначе, нежели оно случилось. Уекивать, обхекивать, гарпилябия, вынос, мешанина, Бонак. Бонак, Бонак, Бонак. Эти слова – как хлеб, который мы отпускаем по водам[25]. Словно Бонак все это время означал не то, чего мы боялись, не то, что было в воде, а предостережение; то, что плывет к нам по реке.