В сердце тьмы

Было так, как он сказал. Половину угольно-черной, звездной ночи мы танцевали, пили и ели, а я все это время не мог избавиться от слов, которые услышал во сне.

Мог ли я выжить, не выпив воды онемения? Что должна дать мне Тупана? Мечты или кошмары? Как я оттуда выберусь, если никому другому не удалось?

Утром после скромного завтрака я делал то же, что и все. Помогал с вьючными животными, оседлал мою птицу, выпил чару отвара. Все выглядели перепуганными, хотя старались этого не показывать.

Когда приготовили пальмовое вино с тщательно отмеренными каплями воды онемения, настроения стояли такие, словно мы намеревались совершить самоубийство. Но у отмеряющих жидкость кебирийских чародеев не тряслись руки.

— Не ошибись, — процедил Бенкей. — Я следопыт. Я имел с этим дело. Ненавижу, когда у меня болит голова.

— Одна капля усыпляет, вторая убирает боль, третья убивает, — процитировал кебириец. — Тут нельзя ошибиться.

Я был напуган больше остальных. Они должны были довериться усыпляющей воде и очнуться по другую сторону — или не очнуться вообще. Мне же приходилось доверять собственным чувствам.

Нам подавали напиток в маленьком чайничке, перед тем как мы поднимались в седло орнипанта. Объясняли, что нужно взойти и как можно быстрее привязать себя к поручням паланкина, чтобы не соскользнуть с седла во время езды. Поднять орнипанта и двинуться вперед. А потом уснуть.

Я взял чайничек, отпил из горлышка свой глоток, но придержал его во рту. Тихонько выплюнул вино, едва оказался на спине птицы и прополоскал рот водой из баклаги, выплевывая и ее, хотя все равно почувствовал, как немеют мои щеки и язык.

Птица двинулась за остальными вниз по бархану, караван, ведомый слепцом, направлялся прямиком в призрачную пустошь, где двигались странные, остроконечные башни, то выступающие из-под земли, то прячущиеся снова под скалу.

Я видел, как люди один за другим опадают на подстилки, как опускаются их головы, как они раскачиваются, привязанные к седлам, словно трупы. Кто-то потерял трость, и та покатилась со стуком по гладкой скале.

На Пустоши Снов царила призрачная, глухая тишина. Был слышен лишь стук десятков копыт вьючных животных и тяжелое фырканье орнипантов. Впереди уверенно ступал высокий слепой старик, идя на восток, постукивая о каменную плиту кончиком трости и ведя под уздцы первого бактриана. Казалось, он шагает по собственной тени.

Я не погрузился, как остальные, в тяжелый, бессознательный сон, но все равно сражался с опускающимися веками. Должно быть, немного воды онемения добралось до моего тела через язык и губы, но избежать этого было невозможно. Но то, на что я смотрел вытаращенными глазами, сражаясь со сном и поклевывая головой, могло быть как реальностью, так и странным сном.

Я смотрел на встающие надо мной гигантские, пробадывающие небо шпили, по которым ходили вверх и вниз большие шары; на каменные шипы, чье основание сумело бы накрыть целые деревни, и которые разделялись вдруг на возносящиеся в воздух пласты; на огромные, шипящие молнии, которые выстреливали между вершинами башен.

А потом я погрузился в туман. Клубящийся и густой, как сметана, в котором я будто стоял на ногах. Птица моя будто куда-то пропала, я нигде не видел и каравана.

Из тумана выплыла неясная фигура высокого мужчины в капюшоне и кирененской куртке под плащом.

— Филар! — крикнул мужчина ломающимся голосом. — Мой маленький тигренок…

Мы бросились друг другу в объятья. Мой отец выглядел моложе, чем когда я видел его в последний раз, пах слегка завядшими цветами и бакхуновым дымом.

Я даже не заметил, когда слезы покатились по моему лицу.

— Отец… — прошептал я и вдруг вспомнил, что такое Тупана Усинги. Вечный сон, который успокаивает тоску, но не выпускает из объятий. — Отец, мне придется уйти…

— Да, мальчик, — сказал император, мой отец. — Ты не можешь здесь оставаться. Не можешь сделаться частью сна. Поэтому я и не приветствовал тебя в саду. Взгляни. Тут нет ни кустов, ни павильонов, нет твоих любимых женщин, нет твоих братьев и матери. Мы здесь только вдвоем. В тумане.

— Отец… я так устал…

— Знаю, Филар. На тебе бремя выше всяких сил. Но ты — тот, кто может сквозь все это пройти и снова вернуть мир на его дорогу.

— Почему я?

— Потому что только ты выжил, сын. Ведающие на миг увидели одну из твоих судеб. Ступай этой дорогой и дальше.

— Скажи мне, что я должен делать!

Он покачал головой.

— Не могу. Судьба как дым. Я не знаю всего, что случится, и не знаю, как оно будет на самом деле. Я — лишь воспоминание, не настоящий дух.

— Ты не мой отец?!

Он улыбнулся.

— Я то, что ты из меня запомнил. Я все, чем был твой отец, что осталось в тебе и было призвано Тупана Усинги. То, где оказался дух твоего отца, та единственная в своем роде искра личности, должно остаться закрытым, как и тайна смерти всех людей. Оно никогда не может встать пред лицом живых.

Он взял меня под руку.

— Пойдем. У нас столько времени, сколько есть у твоего каравана. Я скажу тебе несколько вещей, которые ты запомнишь, и несколько, которые запомнить не сумеешь. Но они придут в твою голову в нужное время.