В сердце тьмы

Из тумана показались вдруг боевые колесницы, едущие медленно, одна за другой: на ко́злах, опустив головы, сидели солдаты в старинных доспехах. Стрельцы тоже сидели отрешенно, сзади, свесив ноги наружу. Колесницы были старого образца, с жесткими, странного вида дышлами и небольшими колесами, обитыми железом.

— Где восток?! — кричал высокий муж в красном плаще и доспехе, какие я видел лишь на старинных рисунках и барельефах.

На его голове был старинный шлем тимен басаара с кисточками по бокам и колючим жестяным гребнем; в руке же он держал Глаз Севера. Зрачок Глаза находился в непрестанном движении.

— Где восток?! — крикнул он снова. — Солнце не может быть всюду!

Колесницы миновали нас, туман поглотил их.

— Бедный Китаргей, — сказал мой отец. — Все еще не может отыскать дорогу.

— Отец…

— Ты — найдешь, только не сомневайся. Я должен тебе это сказать, потому что Брус недолго уже будет тебя вести. Придется полагаться на себя.

— Отец! Брус не предаст. Это невозможно… Он…

— Нет, он приближается к развилке. Ему придется выбирать, сын. Поэтому помни: кровавые слезы означают прощание друзей, не врагов. Запомни и вот что: если тебе доведется выбирать, отступать или идти в неволю, иди в неволю. И еще одно: неволя не бывает вечна. Найдешь дорогу к свободе. Силой или хитростью. И тогда смотри на небо. Однажды вечером ты увидишь, как небо перечеркивает огненная звезда. Ищи ее. Иди туда, куда она упала. Столько ты должен помнить. Ты справишься, сын.

Отец обнял меня и поцеловал в лоб, а я снова оказался под ослепительным солнцем, на спине моего орнипанта. У меня кружилась голова, а вокруг вставали призрачные строения.

Если я начинал присматриваться, передо мной опять вставал туман, и внутри него — сады, дома, павильоны, а еще люди, которые бежали навстречу каравану, но вдруг натыкались на невидимую стену, прижимались к ней и ударяли в нее ладонями, но не могли ступить и шагу. Кричали, я видел, как они открывают рот и зовут меня, но не слышал ни слова.

А потом голова каравана, ведомая слепцом, вышла из Тупана Усинги, копыта бактрианов углубились в песок. Люди начали просыпаться.

Дни потекли своим чередом, словно ничего не случилось. Некоторые страдали от головной боли, некоторые помнили туманные и жуткие сны. Но никто не погиб и не оказался пленен Пустошью Снов.

Караван двигался вперед. Однако чувствовалось, что конец путешествия становится все ближе. Я не знал, откуда это чувство, но что-то эдакое висело в воздухе.

Однажды ночью один из бактрианов сорвался с привязи и побежал в пустыню. Мы нашли его утром, идя по следам на орнипантах: животное было порвано на куски. Бенкей долго осматривал разодранное тело, трогая ножом края ран, которые выглядели так, словно нанесли их косы колесницы.

— Живет ли в глубокой пустыне нечто такое, что могло бы нанести такие раны?

— Я знаю, о чем ты думаешь, — ответил я с высоты своего орнипанта.

— Ройхо, — сказал Брус, подъезжая ближе на своей птице.

— Приходит время снова разрисовывать себя узорами, — мрачно сказал Бенкей. — Но где тут взять текущую воду, я не знаю.

— Вопрос в другом: говорим ли мы о том кебирийцам?

— Да, но только через несколько дней, — заявил Брус. — Через два или три.

— Почему?

— Потому что пока нет уверенности. У тебя в последнее время были сны?

— Сны глазами упыря? Нет. Их не было с самого Нахильгила.

— Так, может, это вовсе не ройхо.

Я не был убежден. И не был уверен, о чем именно говорит Брус, когда утверждает, что на следующий день мы все узнаем.

Мы отправились дальше, только я и мои следопыты теперь оглядывались чаще остальных. Я и правда не видел больше тех снов, хотя у меня было определенное предчувствие. И говорило оно, что мое проклятие идет пустынным следом за нашим караваном. И что оно жаждет.

Пустыня снова начала меняться. На нашей дороге появились камни и скалы, а через пару часов мы наткнулись на сухое колючее деревце и мелкий лишайник на камнях.

Если бы кто-то глядел со стороны, счел бы, что мы свихнулись от солнца. Сухое деревце, что не заинтересовало бы и онагра, привело нас в дикую радость, словно было прекраснейшим садом. Пару шакалов, что ошеломленно взирали на нас, мы приветствовали как долгожданных родственников, танцуя и валяясь в пыли.

Но днем на нас обрушилась буря. Стало удивительно душно, и было понятно, что Н’Гому беспокоится. Он то и дело выезжал из строя и, прикрывая глаза, поглядывал на юг, словно ожидая оттуда кого-то. Днем же небо в той стороне потемнело и затянулось скверным, бурым цветом.

Проводник приказал встать лагерем, и караван начал свиваться.

— Буря! Ветер несет пыль! — пояснил нам кто-то из кебирийцев. — Нас засыплет, если не успеем приготовиться.

К счастью, мы уже добрались до каких-то скал, закрепили и привязали все, что удалось, но чувствовали, что погода становится странной. Мы все ворчали друг на друга, уставшие и изможденные странствиями, солнце яростно жгло, но одновременно нам будто не хватало воздуха, а в ушах звенело.