В сердце тьмы

А потом огромное темное облако упало на нас, словно бич, и мир погрузился во тьму. Песок хлестал по коже, забивал нос и врывался под одежду, ветер выдавливал воздух из легких. Чувство было ужасное, но ничего, кроме как прятаться за живой заслон из бактрианов или орнипантов, сделать было нельзя. Лишь прикрывать глаза и рот да слушать жуткий вой ветра, в котором слышался рев животных и призраков, а порой — будто громогласный рев Красной Башни.

Продолжалось это довольно долго, пока наконец худшие из вихрей не ослабли: мир оставался занавешен пологом красной пыли, ветер рвал полы плащей, но это уже не была безумствующая стихия. Мы все обессилели, и большинство из нас уснули там, где прятались от пыли, едва ополоснув рот глотком воды.

Я смотрел на мир, залитый мрачным желтоватым светом, что время от времени резала синяя вспышка молнии, и ждал дождя, но дождь не шел.

Зато я увидел Мирах. Она стояла на дальнем холме: белая фигура с дырами вместо глаз. На этот раз она была одета в какое-то рубище и стояла сгорбленная, с опущенной головой, заслоненной волосами.

Я крикнул, но свет вспыхнул лишь на миг — и погас. Я ожидал с бьющимся сердцем очередную молнию, но когда ее дождался, вершина холма была пустой.

Потом кто-то ухватил меня за плечо.

Все случилось сразу.

Мой сдавленный вскрик, движение, которым я перехватил трогающую меня ладонь, и блеск клинка, который я выхватил из-за пазухи.

Брус отбил удар, стукнув меня в предплечье, и нож полетел на камни.

Мой орнипант удивленно заквохтал.

— Прости, тохимон, — сказал Брус.

— Ты тоже ее видел? — крикнул я.

— Арджук, парень… Молодой Тигр… Я пришел попрощаться.

В следующей вспышке я увидел, как по лицу его текут ручейки крови. Два из них катились через уголки глаз, словно верткие горные ручьи. Кровавые слезы. «Прощание друга», — сказал мой отец.

Прощание…

— Кодаи масса, тохимон, — прошептал невнятно Брус, охватив кулак ладонью и склонив голову. И тогда я увидел, что его череп щетинится иглами. Поэтому по его лицу текла кровь. Дыхание увязло у меня в глотке. — Прости, господин, но я не сумею быть твоим защитником. Я ухожу, мое место в душе занимает кто-то другой. Может, и не жрец Чекедей, но это точно не я. Остаюсь собой до того времени, как в моей голове торчат иглы. Я сам их воткнул. Воткнул их и на время вернул свою душу. Чтобы исполнить мое последнее

агиру.

— Брус… — прохрипел я, трясясь всем телом. — Брус… сын Полынника… ты не можешь…

— Нет, парень, — сдержал он меня. — Ты был мне как сын. Ты не можешь идти по миру… Нести судьбу всего Киренена, когда рядом с тобой тот, кто превращается во врага. Ты не можешь странствовать с амитраем, который ненавидит все свободное и настоящее, а любит лишь Подземную Мать и желает, чтобы все сделалось единым. Я — не таков, но я слабею. Меня пожирает изнутри. Я становлюсь скорлупой, в которой обитает змея. Я живу, пока в моей голове торчат кебирийские иглы. …Слушай меня, парень, слушай! У меня мало времени. Со мной разговаривали ифрисы. Я знаю, что делать. Я могу ее уничтожить, если сумею собой пожертвовать. Так это действует. Ты для меня как сын, тохимон. Я ее задержу. Позволю себя пожрать. Отдамся ройхо. Ее ненависть сгорит в огне моей преданности. Я соединюсь с ней. Ты знал ее, верно?

— Она звалась Мирах, — прошептал я.

— Мирах… Она винит тебя, но убил ее я.

Прости, тохимон, у меня нет времени. Следи за небом и морем. Они тебя поведут. Ищи огненную звезду. И помни… мое агиру

…

— Брус… — я почувствовал, как горячие слезы текут по моему лицу вместе с пылью. Красные от песка, похожие на кровь. Мы оба плакали кровью. Больше я ничего не мог сказать своему другу и защитнику, потому что мне перехватило горло.

— Ромассу… — сказал Брус.

«Ромассу» значит «моя жизнь».

Он встал и ушел во тьму. С неподвижным лицом, опустошенный и превращенный в гарь. Я уже терял в своей жизни людей, которые были мне более близки, чем Брус. Женщин, которых я любил так, как любит мужчина. Моих родных, моего отца и моего учителя. Всякий раз это была потеря, после которой мир казался невозможным, и каждая прошибала меня насквозь, выжигала, как печь выжигает глину. Но дело в том, что Брус был последним. У меня не осталось никого, кого я знал бы дольше месяца. Никого, кто видел меня, когда я был ребенком, и кто знал, кто я таков. Теперь я был совершенно один.

Я рассказал моим следопытам, что случилось, но это были мои солдаты. Они поняли и ждали приказов. И все. Я видел в их глазах блеск понимания, но мимолетный. Полевому командиру не сочувствуют. А если даже и так, выказывать это невозможно.

Прежде чем отправились дальше, я сходил на тот холм, но ничего там не нашел. Ни капли крови, ни даже следов, все выгладил ветер. Я нашел лишь ремешок с маленьким кастетным ножом-клинком не длиннее большого пальца: Брус всегда носил его на шее. Тот зацепился за камень и медленно колыхался под порывами ветра. Я надел его — и это было мое последнее прощание.