В середине века

Теперь подошла моя очередь удивляться. Я назвал фамилию Провоторова, просто чтоб похвастаться своими знаниями. Меньше всего я мог подозревать, что этот седой худощавый мужчина в бушлате, сидевший напротив меня на нарах, и есть известный комдив, гроза белогвардейцев и бандитов. «Червонное казачество Провоторова» — как часто я слышал еще в детские годы эту формулу, как часто потом встречал ее в книгах! Этот человек в самом пекле гражданской войны воздвигал советскую власть, чтобы она, как он думал, нерушимо стояла века, — вот он сидит на нарах изгоем и пленником создававшейся им власти!

На минуту я почувствовал острое отчаяние, уже не раз охватывавшее меня. Мой мозг непрерывно бился, пытаясь разрешить чудовищное, убийственное противоречие моего века. Как много написано прекрасных и страшных книг о великих страстях, терзающих душу человека: о деньгах, о власти, о природе, о смерти, о любви — особенно о любви! Мы все любили, но будь я проклят, если любовь была главным в нашей собственной жизни! Мы, возмужавшие в первой половине двадцатого века, знали куда более пылкие страсти, чем влечение к женщине, куда более горькие события, чем расставания влюбленных. Только обо всем этом, нами испытанном, еще не написано настоящих книг!

Итак, я разговаривал с Провоторовым. Я расспрашивал, как он попал в тюрьму, нет ли переследствия и где он работает. Я уже не помню, что он отвечал. Очевидно, история его посадки была настолько стандартна, что ее не стоило запоминать. Провоторов устроился, по местным условиям, неплохо — прорабом в одной из строительных контор. Он был теперь моим соседом — наши нары, разделенные проходом, располагались одна против другой.

А на верхних нарах, как раз над Провоторовым, разместился неряшливый толстый человек лет сорока, всегда небритый, с темным одутловатым лицом. Он не понравился мне с первого взгляда, и это впечатление сохранилось надолго. Он был мрачен и сосредоточен, всегда погружен в себя, а когда его выводили из задумчивости, так яростно огрызался, что его старались не трогать. Я знал, что он работает на обогатительной фабрике, в тепле, и получает, как и все металлурги, усиленный паек. Странных людей кругом нас хватало, я не лез к нему с дружбой, он попросту не замечал меня. Звали его не то Бушлов, не то Бушнов. После ужина он сразу заваливался на нары и уж больше ни разу не слезал до утреннего развода. Я решил, что Бушлов лежебока.

Провоторов, к моему удивлению, отнесся к Бушлову с расположением. Он даже ухаживал за ним, когда тот валялся на нарах, — носил в кружке воду из бачка, совал книги. Ему, видимо, хотелось вывести Бушлова из его всегдашней угрюмой сосредоточенности. Когда я поинтересовался, почему он заботится о таком ленивом человеке, Провоторов улыбнулся не похожей на него грустной, слишком уж христианской улыбкой.

— Все мы мучаемся, что нас посадили ни за что, а он терзается побольше нашего. В мире назревают грозные события — не здесь, не здесь сейчас ему надо быть!

Этого я не понимал. Кому из нас надо было находиться здесь? И ведь официальным объяснением нашего пребывания в этих отдаленных местах было именно то, что в мире назревают грозные события. Нас старались удалить от мировых катаклизмов, каким-то безумцам и их прихлебателям казалось, что так надежней. Не один Бушлов имел причины возмущаться.

В эти осенние месяцы 1939 года меня поставили во главе инженерной группы, обследовавшей технологический процесс на ММ3 — Малом металлургическом заводе. Я стал — на время, конечно, — почти начальником, вызывал и перемещал людей. На столе моем поставили телефон — высший из атрибутов начальственной власти. Я более ценил другой атрибут — газеты, которые приносили главному металлургу комбината Федору Аркадьевичу Харину, но чаще оставляли на моем столе — он был ближе к двери. Должен признаться, что я их воровал. Я разрешал себе только этот род воровства. Я крал с увлечением и не всегда дожидался, пока главный металлург торопливо перелистает серые странички местного листка. Он был прекрасный инженер и хороший человек, этот Харин, но в политике разбирался, как иранская шахиня. Я не испытывал угрызений совести, оставляя его без последних известий. Он догадывался, кто похищает его газеты, но прощал мне это нарушение лагерного режима, как, впрочем, и многие другие.