В середине века

Это было перед утренним разводом. Я проснулся позже обычного и боялся, что не успею до выхода добыть еды. Очередь продвигалась быстро, но впереди меня стояло человек пятьдесят. И тут, отпихивая локтями задумавшихся, в голову очереди стал пробираться типичный лоб — здоровенный детина с носом в кулак и лбом в ремешок. Ему, ворча, уступали, а во мне вспыхнуло бешенство. Я нарочно выдвинулся в сторону, чтоб он меня задел. Он, не церемонясь, толкнул меня.

— Посунься, мужик! Ишь ноги расставил!

На лице у меня, видимо, показалась такая ярость, что он невольно попятился.

— Канай отсюда, гад! — не то прошипел, не то просвистел я. — Пропади, пока живой, сука! Ну!

Секунд пять он колебался, соображая, стоит ли ради тарелки супа затевать драку, неизбежным концом которой будет суток десять ШИЗО, потом весь как-то уменьшился и осторожно отступил в конец очереди.

— Ну и злой фраер пошел! — услышал я его оправдывающийся голос.

— Духарик? — недоверчиво поинтересовался кто-то.

— Не… Битый фрей!

Мне отпустили черпак супа, и, молчаливо ликуя, я прошел мимо посрамленного лба. Наконец-то я получил истинное признание. Я был именно «битый фрей», человек, умеющий постоять за себя, не «порчак», освоивший лагерный жаргон и лебезящий перед уголовниками. В этом определении — «битый фрей» — звучало уважение. Моя опасливая брезгливость по отношению к духарикам и презрение к лбам были теперь закреплены в моем названии, припечатаны словом крепче, чем сургучом.

Вскоре я, однако, убедился, что слишком уж прямолинейно, а следовательно — поверхностно толкую лагерные взаимоотношения.

С наступлением зимы количество невыходов на работу всегда увеличивается. Пятьдесят восьмая статья, всякие там шпионы, диверсанты, саботажники и агитаторы против советской власти и тут показывали свою двурушническую природу. Они плелись на производственные участки в пургу и мороз, их бросало в дрожь при мысли, что кто-то подумает, будто они способны отказаться от работы. И они припухали до черного отупения, вкалывали до пота, обледеневали, но не уходили, пока их не позовут. Благодарность им за это доставалась одна и та же. Начальство хмурилось: «Вот гады скрытные, ведь враги же, а вид — будто всей душой за нас!» А бытовики и блатные издевались: «Вкалывайте, пока не натянули на плечи деревянный бушлат! Спасибо получите — плюнут на могилку!».

Уголовники держали себя по-иному. Они были не враги, а друзья народа, и, следовательно, никто и не ждал от них, чтобы они распинались для общего блага. Жизнь была дана им только одна — они лелеяли ее, скрашивая приправой отнятых у других благ. В плохую погоду приятней отлеживаться в тепле, чем дрожать в котловане. По количеству отказчиков лучше, чем по термометру и метеорологической вертушке, можно было судить о градусах мороза и метрах ветра.

С отказчиками в лагере разговор был непрост. Одних сажали в ШИЗО и силой выводили на штрафные объекты. Других перековывали, пока им не надоедала агитация или не улучшалась погода. А третьим, самым опасным или «авторитетным», срочно добывали в медпункте освобождение от работы. По-настоящему лагерное начальство страшилось лишь организованного коллективного невыхода, ибо в такие происшествия незамедлительно вмешивались всегда нежеланные деятели третьего отдела.

И поэтому, когда Васька Крылов, известный всему лагерю бандит, объявил утром в своем бараке: «Дальше все — припухаем в тепле!» — и его поддержали одиннадцать сотоварищей, начальство встревожилось не на шутку. Его пример могли последовать другие. Ваську со всей его «шестерней» тут же изолировали.

Я прогуливался по зоне, когда их повели в кандей, как иногда называют в лагере штрафной изолятор, он же — по-старому — карцер. Под охраной десятка стрелочков шли двенадцать уголовников, типичные лагерные лбы — откормленные, наглые, весело поглядывающие на встречных. Высыпавшие наружу лагерники дружелюбно насмехались над ними. «Ну, до весны! — кричали им. — Встретимся на том свете! Похаваете свой жирок, принимайтесь за кости». Шагавший впереди Васька Крылов — медведь, встретив в лесу такую рожу, пустился бы наутек — широко ухмылялся изуродованным ртом. «Отдохнем в санатории! — рявкнул он. — Айда к нам, кому пурга переест плешь!»

Двенадцать отказчиков водворили в рубленую избу ШИЗО, на двери навесили замок, а рядом поставили охрану. По штату специальной охраны для изолятора не полагалось, но без Ваську Крылова могли вызволить подчиненные воры, он был из «авторитетных».

Теперь, по мнению лагерного начальства, перековка шайки Крылова в работяг являлась лишь вопросом времени. Отказчикам выдавалась «гарантия», то есть основной паек без добавки за труд — шестьсот граммов хлеба и пол-литра баланды в сутки. На такой кормежке в Заполярье и ребенок долго не протянул бы, а лбы ощущали отвращение ко всем видам диеты, кроме усиленной. «Голод почище мороза — смирятся!» — рассуждало начальство.