В середине века

Нет, он не зовет спасать «органы». Сами по себе эти люди — нечистые карьеристы, жулики, лишенные чести. Но здесь, на нашем севере, они — единственная организованная сила, готовящая помощь армии, они ведут строительство, формируют новые батальоны и полки. О, я знаю, это очень непросто — помогать таким людям, к тому же с проклятием отвергающим твою помощь. Но мы не их выручаем — родину! Да, и мать бывает несправедлива, и она иногда понапрасну обижает своих детей, но она — мать, всегда и всюду — мать! И она попала в страшную беду, это наша общая, жестокая и пристрастная мать. Как же мы ее оставим в беде? Ее повалил на землю враг, неужели же мы злорадно захохочем: «Так тебе и надо, ты меня вчера посекла ремнем!» Неужели же мы в тысячу раз большей несправедливостью ответим на ее несправедливость? Какой мерой подлости понадобится тогда измерить чудовищное наше поведение? Мне плевать, что думают обо мне, я знаю, что сам о себе думаю, знаю, каков я, — вот что важно! Нет, говорю вам, нет — ни на одну минуту не должны гаснуть наши печи, пусть льется рекой никель, без него не справятся наши военные заводы! И пусть ни один солдат не возвращается с фронта усмирять бандитов в тылу — это наш долг перед родиной.

— Ты! — Он указал на человека, кричавшего, что не пойдет защищать чекистов. — Ты командовал дивизией, я не верю, что ты не примешь командования над нами! Провоторов гнал белогвардейские полки, цвет русской аристократии — и я не поверю, что он отступит перед кучкой подонков, воров и убийц! Не нам надо их страшиться, а им — нас! Ибо мы — внутренняя сила, а они — пена, дерьмо, выплывшее на поверхность. И пусть они не надеются, что мы трусливо отойдем в сторону. А если и вправду поднимутся, Варфоломеевскую ночь им, Варфоломеевскую ночь!

Он не кричал, а говорил тихо и быстро, но каждое его слово оглушало, как крик. Думаю, не я один сжимал похолодевшие руки, не у одного меня вибрировала каждая жилка. А когда он закончил, второй поспешно сказал:

— Демьяныч!.. Начнутся волнения, пойду впереди, не сомневайся!

— Не об этом спор! — оборвал Чагец. — Остался ли ты коммунистом, потеряв свою красную книжку — вот о чем речь!

Тот опустил голову.

— Прости, неправ…

Чагец снял шапку. Он был наполовину лыс, наполовину сед. Он вытирал платком вспотевшую голову, а собрание потихоньку расходилось. Потом ушли и они с Провоторовым. Когда в комнате никого не осталось, я запоздало вспомнил, что хотел поговорить с ним. Я вышел во двор. Солнце катилось вдоль горизонта, красное сияние заливало горы и тундру. Я бродил в леске около цеха, садился и вскакивал. Я ворочал мысли, исполинские, как валуны.

Да, конечно, ответа на те вопросы, которые я хотел ему задать, я не услышал. Он не объяснил мне мира, в загадках которого я запутался. Вряд ли и он сам знал ответы на все эти загадки. Но он знал, как держаться в этом страшном мире, он не согнулся под грузом своих несчастий. Он был из тех, кто способен правильно действовать, даже не понимая всего до конца.

Я возвратился в лагерь за полночь. Все спали. Рокин сидел у стола и почитывал растрепанную книжицу. Он отсыпался днем, когда мы уходили на работу.

— Сработаем партийку, — предложил он.

Я согласился.

— Вечерком приходили за Находкиным, — сообщил он, расставляя шахматы. — Старается твой приятель Кордубайло.

Я промолчал.

— А днем два вагона с новобранцами ушли в Дудинку. Вчера еще три города сдали немцам. Скоро пойдет заваруха.

Я поднял голову.

— О какой заварухе ты говоришь?

— Ну, вот еще — о какой!.. Помнишь, недавно толковали…

Я с ожесточением напал ферзем на его короля.

— Это меня не беспокоит, — сказал я. — Твои ребята храбры, когда их двое с ножами против одного безоружного. Трусы из трусов. Дай им как следует по морде — мигом наделают в штаны.

Он поспешно увел короля.

— С ума сошел, Серега! Это ты собираешься давать по морде?

— Мы! — закричал я. — Мы! Нас двадцать тысяч, мы передушим вас как котят! Мордой в навоз!

— Да замолчи ты! — говорил он, пугливо оглядываясь. — Распсиховался, как жеребец на ярмарке. Весь барак поднимешь.

Он схватил меня за руку и заставил сесть на скамью.

— Ну и ну! Как бы коменданты на крик не набежали!

Я стиснул зубы и сжал голову руками. Ожившие пешки и слоны прыгали перед глазами. Я сделал наугад какой-то ход. Рокин перешел от защиты к нападению.

— И я так думаю — ничего не будет, — сказал он, готовя атаку на моего короля. — Поболтают и перестанут. Что до меня, то хочу на фронт. Сколько дней собираюсь накатать заявление! Народ сражается, а мы разве не люди? Тебе шах, Серега!

От шаха я увернулся, но атаки не отразил. Через несколько ходов я сдал партию. Собирая фигуры, Рокин сказал:

— О чем хочу тебя попросить… Напиши заявление посолидней, а я перебелю. У меня статьи не такие уж тяжкие: воровство, драки… Людей не резал. Если таких на фронт не возьмут, так какого им еще хрена надо?

— Тащи бумагу, — сказал я.

Духарики и лбы