В середине века

В первые секунды явления земле солнце было лишь узеньким ободочком, он быстро вырастал, становился сияющим сегментом, сегмент обратился в полусферу, полусфера вырастала в диск. На озеро за мной, на серую землю по сторонам, на скалистые обрывы Зуба брызнуло сияние дня. Солнце вынеслось у западного склона Барьерной прямо из-под земли и, слегка поднимаясь над поверхностью, быстро полетело к громадному массиву Рудной. Я знал, что увижу его. Но что оно будет так ощутимо двигаться, и не подозревал: люди привыкли, что солнце не бежит, а плавно плывет по небу. Но сейчас, в первом своем явлении, оно торопилось, всего несколько минут отводилось ему распорядком полярной природы. Оно побежало к верхней своей точке над Медвежьим ручьем и стало закатываться в глубь земли. И я понял, что если буду живым валуном торчать на приглянувшемся мне обледенелом пригорке, то солнце через минуту-две совершенно скроется и меня снова окружит тот синеватый сумрак, который называется полуднем полярной ночи. Солнце надо было догонять. Я соскочил с пригорка и помчался за убегающим солнцем.

Оно шло, как и положено ему, с востока на запад. Я бежал, чтобы продлить свидание с ним, с запада на восток. Только так я мог отдалить миг, когда его прикроет щит высокой Рудной. Я мчался по насту, вскакивал на валуны, обегал рытвины и щели. Дорога была неровной и скользкой. Я стал отставать от солнца. Хоть и превратившее свой бег в неспешное уползание, оно все отчетливей сближалось с Рудной. Настал момент, когда его край соприкоснулся с камнем и стал пропадать за ним. Шар превратился в полусферу, полусфера в сегмент — и снова лишь узенький сияющий ободок, удерживаемый моим ошалелым бегом, еще виднелся на гребне массивной и хмурой горы.

И тогда я вскочил на водопроводную трубу и понесся по ней. От водонасосной станции тянулись две нитки, питающие ТЭЦ рабочей и охлаждающей водой. Обе трубы были гораздо шире воздухопроводов, по которым я бегал на промплощадке. Укутанные в шлаковату, обитые защитными досками, они были больше метра в диаметре и простирались на полтора-два километра с запада на восток — как раз по нужному мне направлению. И хотя они местами еще выше поднимались над землей, чем заводские, бежать по ним было удобней и безопасней.

Пока я взбирался на трубу, солнце пропало за Рудной. Лишь красно-золотое пятно на краю горы показывало место, куда оно кануло. Но я не сомневался, что хоть на несколько минут, но верну его. После первых неуверенных шагов по трубе я припустил изо всей мочи. И с ликованием убедился, что обгоняю солнце. Солнце пошло назад, оно двинулось в обратную дорогу. Оно снова показалось из-за края горы, только немного ниже места, куда перед тем скрылось. Маленький ободок медленно вырастал в сегмент. Январский мороз был ниже тридцати градусов, ветра в тот день не случилось, я быстро промок от пота. Сердце бешено колотилось, я заглатывал ледяной воздух широко распахнутым ртом. Только звериное здоровье да упрямый характер, восстававший против слабости, обеспечивали мой неистовый бег. Я знал, что вытащу солнце из-за горы. Я понимал, что скорей свалюсь от сердечного удара, чем остановлюсь.

И я добился своего. Солнце продолжало медленно выдвигаться назад. Сегмент снова стал полусферой, полусфера округлялась. Настал момент, когда солнце оторвалось от Рудной и повисло, свободное, в небе. Нижний его край касался долинки, правый почти упирался в гору, но оно было, было — яркое, свободное, одинокое!

Я соскользнул с трубы на землю — пылающим лицом в снег, — хохотал, бил руками по ледяному насту. Когда я наконец поднял голову, солнца не было. Густела быстро наступающая ночь.

Минуты радости порой выпадали и в лагере, они помнились долго. Но в тот январский день 1945 года я испытал не простую радость, а счастье. Я чувствовал себя всесильным. Ибо я вызвал исчезающее солнце назад, полюбовался им и позволил потом идти, куда ему назначено.

Ящик с двойным дном

Это малозначительный случай произошел вечером шестого ноября сорок четвертого года. Я готовился встретить годовщину революции. В лагере нам, конечно, было не до праздников. Некоторые из официальных торжеств — например, день сталинской конституции — мы сознательно проводили не в бараке на отдыхе, а как обычный день в цехе. Мы лучше всех знали, как эта хорошо написанная конституция выглядела на практике. У нас не было причин кричать ей ура. Но Новый год и Первое мая мы отмечали. И разумеется, самый высокий из наших праздников, годовщину штурма старого мира, мы чтили свято и неукоснительно. Мы не очень торжествовали в этот день, для радости было недостаточно оснований — нам иногда казалось, что многие из лучших принципов революции навек утрачены или унижены. Но мы вспоминали ленинские идеи, а не действительность. Мы говорили друг другу: «Люди пришли и уйдут, идеи останутся — они еще возобладают!» А в этот год была и своя особая причина для торжества — фашизм отступал на всех фронтах, война шла к концу.