В середине века

Немного успокоившись, он приказал Варваре идти вперед. Варвара с трудом передвигал ноги. Земля наклонялась и опрокидывалась, звезды разъяренно сверкали то сверху, то с боков, то под ногами. У трех тел — Лешки Гвоздя, Лысого, Пашки Гада — Варвара замер. Тела лежали лицами вниз, головами вперед. Стрелок бешено матерился.

— Шире шаг! Не смей останавливаться!

Варвара прибавил шагу. Он шел все быстрее, потом побежал. Вначале стрелок нагонял его, затем стал отставать. Варвара мчался исступленно и безрассудно, с каждым шагом увеличивая разрыв между собой и стрелком. На вершине какого-то пригорочка Варвару настигла пуля. Стрелок рухнул в снег недалеко от Варвары. Он задохнулся, выронил винтовку, в ярости сорвал с себя шапку. А когда воздуха в его легких набралось на голос, он зарыдал тонко и пронзительно. Он запрокинул вверх голову, как худой пес, и выл на зловеще сверкавшие звезды.

Бегство от смерти

Все люди ходят рядом со своей смертью, но не все ее замечают — до поры до времени она то скрывается в отдалении, то экранируется окружающими людьми и событиями. Наверное, на фронте она всегда рядом, всегда открыто вперяет в тебя свои пустые глазницы. Но война бывает не каждый год, а люди умирают каждый день, каждую минуту. К сожалению, ни одному человеку пока не удалось обрести бессмертие, хоть многие и пытались. Выше головы не прыгнешь — такова печальная истина, выстраданная всем прошлым человечества и передаваемая нами грядущим поколениям в скорбный наследственный дар.

В лагерях — исправительно-трудовых, каторжных, горных — и тому подобных «спецзаведениях» смерть шагает неподалеку от зека, лишь слегка закамуфлировав свое обличье. Исправляемо-наказуемые легко дают дуба, отдают концы, отбрасывают копыта, играют в ящик, натягивают на плечи деревянный бушлат и вообще всячески загибаются — но, естественно, не почиют в бозе, не преставляются, не возносятся. Забавно, что для рождения не придумали многообразия терминов; в общем-то, все люди, и монархи, и плебеи, появляются на свет одинаково — в муках, в крови и грязи. Но умирают по ранжиру, по присвоенному заранее чину и благолепию. Рождение — всенародная повинность. Смерть — кастовый, классовый, клановый, чиновный, имущественный, религиозный, семейный обряд. По древнему, как мир, анекдоту: «Живут же люди!» — завистливо сказал нищий, глядя на богатые похороны.

Смерть отвечает не на рождение — как естественное завершение когда-то начатого, а на прожитую жизнь — как высшее выражение, украшение, равнодушие к ней или порицание ее. Смерть нарочито разнообразна. Она становится то радостным в своей скорби спектаклем, то мстительным позорищем. Смерти посвящается несравненно больше внимания, творческих и физических сил, вдохновения и усердия, чем рождению. Она, иной раз кажется, много нужней человеку, чем его собственное появление на свет. Что мы знаем о рождении иных Хеопсов и Хефренов? А о их смерти, по собственному их велению, вещают тысячелетние пирамиды. Только некий Козьма Прутков осмелился однажды горько вопросить: «Где начало того конца, которым кончается начало?» — но ответа, хоть он предельно элементарен, так и не нашел.

Эта философская преамбула понадобилась мне, чтобы обосновать те методы, при помощи которых я уходил от смерти в ИТ и потом на воле.

В лагере самая простая форма смерти состояла в том, что зек просто умирал — по старой безотказной формуле: «Взял и умер!» Смерть в данном случае принималась как вещь, которую можно достать чуть ли не на стороне и спокойно присвоить (либо, верней, усвоить). И от действия вещей-смертей зек застрахован гораздо хуже смертного вольного. Ибо ему все грозит: недоедание, недосыпание, истощение от перетруда, замерзание зимой, перегрев летом, тысячи болезней, произвол начальства, жестокость окружающего мира, особенно же соседа, позарившегося на твою шапку, на твою миску, на твой заветный трояк в кармане. Лагерная жизнь — непрерывное преодоление не так угрозы, как простой обыденной возможности взять и превратиться из существующего в нечто несуществующее. Соответственно в хорошо устроенном лагере смертность на порядок выше смертности тут же, неподалеку, — за проволокой.