В середине века

— Их было двое, Павел, — сказал я. — Двое — и не великаны, скорее мозгляки! А ты хоть и невысок, пудовой гирей способен перекреститься. Мы со Славой видели, как ты орудуешь на своих печах! А в кармане у тебя нож. Почему ты дал ограбить себя, Павел?

Он, взбешенный, заорал на меня:

— Вам здесь хорошо — тепло, мухи не кусают, можно поговорить. А меня схватили за грудки — пикни, душу вынем! Нож в кармане! Один не нож — пику показал. А мой нашли, засмеялись, сунули обратно — пригодится пацанов пугать. Вот так это было!

— Нехорошо получилось, — подтвердил веселый Николай. — Не горюй, Паша, шапки тебе и Василию Ивановичу я подберу к утречку, чтобы не босоголовые на работу шли. Побегу к ребятам, пошукаем. На Мономахов не надейтесь, первого срока тоже не обещаю, но о здоровье позабочусь. Я такой, вы меня знаете. И вы, само собой…

— Заплатим, — сказал успокоившийся Павел. — Главное, чтобы к утреннему разводу.

Дверь снова отворилась, вошел Слава Никитин. К нему кинулись, схватили за плечи, поворачивали на свет. От удивления он даже не отбивался.

— Полняком целый, — констатировал дневальный. — С головы до ног не тронутый. Теперь так — двоих видел?

— Каких двоих?

— Обыкновенных — незнакомых. У поворота. У фонаря.

— Видел, а что?

— Разговаривали?

— Самую малость, Холодно же, не для бесед.

— О чем говорили?

— О чем, о чем! Спросили: чего остановился? Я сказал: хочу вглядеться в ваши рожи, может, знакомые — для следующей встречи пригодится. Они заругались — проваливай! Я сказал: поговорите еще у меня, посмотрим, кто провалится. Тогда они — на кобальтовый. Я постоял, посмотрел им вслед и потопал домой. Холодно же, чуть не обморозился, пока с теми двумя разговаривал.

Я радостно хохотал. Я знал, что Слава не врет. Вообще-то он заливал легко и вдохновенно, но только женщинам, а во всех остальных случаях — лишь по житейской мелочи. В серьезных делах он был серьезен. Встреча в полярной ночи на пустынной дороге с двумя незнакомцами не могла не быть серьезной. И он это понимал. На всякий случай я уточнил.

— Ты нож вынимал, Слава?

— Ну, зачем же? Сдернул рукавицу, когда подходил, сунул руку во внутренний карман, где нож — и все. Без этого нельзя, сам понимаешь.

— И они поняли, что готов к встрече, так?

— А с чего бы смылись от меня на кобальтовый? Какого им шута на кобальтовом? Вижу, вижу, наделали ребята шухеру. Кого обчистили? Тебя?

— Павла и Василия Ивановича. Меня отпустили — правда, не с миром, а с руганью.

— Правильно сделали. Что им с тебя брать? Ты ведь из-за пустяка на стену полезешь. Зачем тем двум такая романтика?

Слава все же ошибался. По пустякам я на стену не лез. Просто мы по-разному толковали словцо «пустяки». Слава присел к столу и стал с аппетитом уминать свою вечернюю кашу. Я любовался им. Я любил его. Какое-то время, особенно после моего освобождения, он был мне ближе всех. В нем так гармонично совмещались противоположности, что они казались не противоположностями, а сходствами и идентичностями, лишь выраженными по-разному. Он был некрасив, длиннонос, картав, невысок, коротконог и длиннорук — вот такими несообразностями наделила его природа, но в целом они складывались во что-то очень милое. В него влюблялись женщины, его ценили друзья.

Забавно было глядеть, как он шагает по зоне. Коротконогий — он делал очень широкие шаги, невысокий и неторопливый — он как-то нечувствительно обгонял любого; мне, порывистому и быстрому, всегда приходилось делать усилие, чтобы держаться с ним вровень. Не было случая, чтобы он лез в драку с блатными, но и они никогда не перли на него: само собой подразумевалось, что он спуску не даст и даже при необходимости пардону не попросит. Как и я, он хорошо с ними уживался, но по другим причинам. Я показывал, что спокойней меня не трогать, — он был равнодушен ко всему, что они делали. Вероятно, он просто лучше к ним относился, чем я. Во всяком случае, признавал блатных за людей, что я не всегда мог себе разрешить.

И вот что удивительно — у нас с ним непереходно разнились духовные потребности. Его не интересовала поэзия и литература, он не знал ни истории, ни философии, не увлекался серьезной музыкой, оставался — в меру возможного отстранения от пекучих проблем современности — совершенно равнодушным к мировой политике. Иным (особенно из гуманитариев) он казался малокультурным, но это была просто иная форма культуры. И института он не осилил (еще в студентах определили на «стройки коммунизма»), и специальные книги иногда лишь перелистывал, но не читал… Но был толковым, творчески одаренным механиком. В своем производственном кругу он имел больше технических усовершенствований, остроумно переконструированных механизмов, реально работавших аппаратов, чем другие инженеры. Предложений, заполнявших радужные сводки БРИЗа[2], но не осуществленных, он не терпел, награды признавал, когда они вписывались в бухгалтерские ведомости, пышные дипломы со шнурами пренебрежительно забрасывал в пыльные углы.