В середине века

Я отчетливо видел обоих парней — они как раз подходили к фонарю. Одного я не знал и сейчас не помню, но второй мне иногда встречался на промплощадке, я и сейчас отчетливо его вижу: низенький, коренастый, с круглой хитроглазой харей — типичной мордой испытанного блатного. Уже тридцать лет прошло с той ночи, но, встреться он мне сегодня таким же, каким был тогда, мигом бы узнал. Зато после той встречи я ни разу его уже не видел, хоть несколько лет всматривался в каждую похожую физиономию. Думаю, он вскоре попал в тюрьму № 2, где таких концентрировали, а оттуда амнистия выпала всем одна — в преисподнюю.

Я быстро пересек тротуар, вышел в проход между снеговыми валами и зашагал по середине улицы.

— Дай прикурить, говорю! — закричал и второй — уже угрожающе, а не просительно.

Оба остановились, не соображая, как поступить. Я уже опередил их на десяток шагов. Если бы они кинулись за мной, им пришлось бы либо отбегать назад к проходу между валами, либо перепрыгивать через снежную насыпь (а в этом месте она высилась, пожалуй, до метра, да и в ширину были не меньше), и на несколько спасительных для меня секунд они могли увязнуть в рыхлом снегу. И тут наперерез мне двинулся третий — страхующий.

Если бы он задержал меня хотя бы на минуту-другую, те двое подоспели бы — и около «Узбеккино» добавился бы еще один раздетый и зарезанный. Меня захлестнуло отчаяние и бешенство. Ловушка была задумана безвыходная. Я хорошо видел третьего парня: мозгляк, полузамерзший в одной телогреечке, согнувшийся от холода, из таких, что от первого же удара кулаком валятся замертво. Я сорвал правую рукавицу и сунул руку в карман — там лежал нож, тот самый, еще лагерный, чуть поменьше запретных 11,5 сантиметров. И, свернув с середины улицы, ускорил шаг в направлении приближающегося третьего.

Он остановился в нерешительности. Я знал, что втроем они меня одолеют, но что убью или навечно изуродую шибздика еще до того, как добегут его дружки, был абсолютно уверен. И он это понял. Он уже не пытался приблизиться. Я прошел мимо и оглянулся. Он стоял — и двое позади него тоже стояли. Никто и не подумал преследовать ускользающую добычу.

Я быстро прошел мост, вахту техснаба, гостиницу. А когда опасность погони окончательно миновала, у меня вдруг отказали ноги. Сперва они превратились в ватные — очень точное словцо, тысячекратно использованное в литературе. Потом перестали сгибаться. Я уже не шел, а ковылял, переваливаясь с одной непослушной ноги на другую. И руки разом ослабели и повисли. Если бы та троица настигла меня сейчас, я не смог бы ни бежать, ни защищаться. Это был настоящий страх — к счастью, заполнивший меня запоздало. Даже дыхание давалось трудно. Впрочем, на таком морозе и без чрезвычайных событий дышать надо было осмотрительно, а я все же, торопясь уйти, хватал ледяной воздух во все горло. Я часто потом думал, что именно страх, внезапно одолевший жертву разбоя, всего чаще и всего действенней превращает нормального человека в податливую добычу. Захлесни меня бессилие всего на десять минут раньше — и кончились бы мои запутанные счеты с жизнью. И, остановившись у закрытого на ночь ДИТРа, я сказал себе, что растерянность и бессилие от страха, конечно, плохи, но хорошо, что они появились не в ту минуту, когда могли помочь нападавшим.

В бывшей Тверской губернии подобные происшествия хорошо описывались умной поговоркой, вернее — скороговоркой:

— Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что нехорошо, да хорошо!

Часть четвертая. Язык, который ненавидит

Философия блатного языка

Это, конечно, профессиональный жаргон, а не язык. Он предназначен обслуживать деловые потребности воров и проституток. Он использует общенародный русский и прячется от. него за системой намеков и переиначивания слов и их смысла. Он зашифровывает себя от постороннего понимания.

Это лишь практическая сторона. Есть и другая — и не сторона, а суть. Воровской жаргон, ставший основой лагерного языка, есть речь ненависти, презрения, недоброжелательства. Он обслуживает вражду, а не дружбу, он выражает вечное подозрение, вечный страх предательства, вечный ужас наказания. Этот язык не знает радости. Он пессимистичен. Он не признает дружбы и товарищества. Ненависть и боязнь, недоверие, уверенность, что люди — сплошь мерзавцы, ни один не заслуживает хорошего отношения — такова его глубинная философия. Это язык — мизантроп.

Я бы указал на такие главные особенности блатного жаргона.

1. Словесный камуфляж