В середине века

Меньше всего я мог тогда предположить, что меняется моя судьба, — очередное короткое знакомство, сколько их уже бывало! Алексей Борисович Логинов, в те дни главный инженер Норильского комбината, а впоследствии его директор, в своем служебном кабинете, закрыв предварительно двери, незадолго до того обрисовал возможности моей ссыльной жизни до жесткости прямоугольно: спирта пей — сколько влезет, женщин имей — сколько сможешь, а что до всего остального — то ни-ни!.. Ибо ты на крючке — десятки глаз направлены на тебя, сотни ушей!

Вся трудность была в том, что, сын алкоголика, я пил не ради водки, а для веселья в хорошей компании, градусы сами по себе меня не влекли, и ясная голова была мне дороже мутной. А женщины «не заполняли все провалы жизни», именно так в одном стихе я очертил их значение. Я знал, что рожден для чего-то более важного, чем просто сближаться с ними, это многие умели не хуже меня. А было нечто, что мог только я. Правда, я не знал доподлинно, в чем оно, это «нечто».

Были еще два обстоятельства, мешавшие мне понять перемену. Среди кратковременных и непрочных связей имелись и такие, что еще держали меня как на цепи. С первой женой сохранилась только дружба, в этом смысле она в козырях не шла. Но была Клава и ребенок от нее. Клаву предупредили, что связь со ссыльным и ее учительство в школе несовместимы, и она разорвала со мной видные всем отношения. Но невидные остались, она не собиралась от них отказываться. «Ты не можешь быть мне мужем, но почему тебе не быть моим тайным любовником?» — убеждала она меня. Я хотел видеть ее женой, хотел быть законным отцом своему ребенку — любовниц в послевоенные годы каждому мало-мальски стоящему мужчине хватало даже в Норильске. И я знал, что в любой день, истосковавшись по девочке, могу вечерком прийти к Клаве на квартиру, и радость будет в игре с Ниной, и совсем другая, но тоже радость, когда она уснет, — и это сознание еще привязывало к той квартире.

А в Москве ждала Оля — юная, влюбленная, очень решительная и деловая. Она понимала, что разрыв с Клавой неизбежен. Она восстала против отца и матери, ужаснувшихся, что единственная дочь собирается связывать свою беспорочную жизнь с «бывшим». С родителями она не посчиталась и заставила бы их покориться, заставила бы принять свои условия. А условия были просты: «Я буду ждать тебя сколько понадобится, можешь мне верить. Но в Норильск не вернусь. Перебирайся в Москву, защищай диссертацию, чтобы я знала — ты здесь, ты мой, никого между нами!» Ей было семнадцать лет, когда мы познакомились, а характера и тогда хватило бы на двух тридцатилетних. Она твердо очертила себе, что можно и чего нельзя. Даже влюбившись, она не потеряла головы. Она сумела — честно ждать в Москве. Я тоже сумел бы — и вручить ее родителям загсовское благословение, и даже диссертацию защитить, все для нее было подготовлено. Но вот переехать в Москву было не в моих силах. Наши отношения с Москвой напоминали улицу с односторонним движением — из нее вышибали, в нее не пускали. Я в Москву хотел, она меня не хотела. С этим ничего нельзя было поделать.

Но — странное дело — так и не связавшая нас любовная связь, ирреальная, а не телесная, тормозила мои поступки. Я не мог отрешиться от мысли, что либо Клава пожертвует своим благополучием ради сохранения ребенку отца, либо та милая и решительная девчонка, что так выдержанно ожидает меня в Москве, — чем черт не шутит, вдруг верховный генератор зла перестанет функционировать — все же дождутся своего. И все эти мысли теснились во мне в ночь нашей первой близости с Галей любимыми строчками Блока:

…Свободным взоромКрасивой женщине гляжу в глаза

И говорю: «Сегодня ночь, но завтра —Сияющий и новый день. Приди,Бери меня, торжественная страсть,

А завтра я уйду — и запою.

Но настало завтра, и обнаружилось, что и в сияющем и новом дне хочется повторения ночи. Хочется все так же тесно сомкнуться на узком диванчике телами и говорить стихами о стихах и беседовать о музыке — и нежным словом, как заветным ключом, раскрывать дверцы души. И снова была радостная, горячая ночь, и новая музыка, и новые стихи, и новые беседы обо всем на свете и о многом прочем. Мы сомкнулись и душами — единственная связь, которая, как хорошее вино, не ослабевает, а крепнет с каждым прожитым днем, с каждым ушедшим годом. Вполне по тому же Блоку в том же великолепном стихотворении:

Сегодня ночь — и завтра ночь!