В середине века

Дело было не только в том, что Клава не верила в мою писательскую будущность. Она, считая, что делает добро, всячески мешала мне ее, эту будущность, создавать. Не могло быть и речи о том, чтобы урвать часок для писательства в ее присутствии. Мне порой казалось, что она злорадно приберегает домашние дела до той минуты, когда я садился за стол. Немедленно раздавалось: «Сергей! В ведре нет воды, принеси!» Я выходил в пургу и мороз к уличному крану и тащил воду. Это была, конечно, моя мужская обязанность — таскать воду, выносить мусор, катать, если позволяла погода, коляску с Ниной. Я не перекладывал на женские плечи специфические свои заботы. Но и мечтать, как о редкой удаче, о двух-трех часах для ненарушимого творчества, все же было несладко.

А к уверенности Клавы, что я, уходя в литературу, выбираю порочный путь, добавилось и сознание, что она и в других смыслах трагически ошиблась, связав свою жизнь с моей. Ей, учительнице истории в средней школе, деликатно разъяснили, что история — идеологическая дисциплина и что, хоть сама она снежно бела, претензий в этом отношении нет, ее связь с идейным врагом, тот удручающий факт, что она проживает с ним вместе в одной квартире, что появилась дочь… Знаем, знаем, вы не зарегистрировали брака, одобряем такую предусмотрительность, но с другой стороны… В общем, надо правильней планировать свою жизненную дорогу, милая Клавдия Захаровна.

Тяжко давались Клаве ее вынужденные решения. Она ходила мрачная, молчаливая, легко раздражалась, нелегко успокаивалась. Ссоры с каждым днем умножались. И выяснилось, что я не все могу стерпеть. В одну из таких ссор я ударил Клаву — первый раз в своей жизни поднял руку на женщину.

Клава словно заранее ожидала именно такого случая. Под ее рукой оказалась стопка тарелок, одну за другой она с дьявольской меткостью молча метала в мою голову. И только когда кровь из рассеченного лба залила лицо, а на лице появилось, как она впоследствии призналась, выражение, угрожавшее чем-то гораздо большим, чем простая затрещина, она вдруг отчаянно закричала и удрала из дома. На другой день она подала заявление об обмене большой комнаты в поселке, где мы жили, на жилье в Горстрое, как назывался тогда новый район Норильска, ставший теперь городским центром. Она переехала в просторную комнату в пятиэтажном доме, я остался в ее старой «комнатухе».

Все совершилось как нельзя удачней. Мы разделились. Никто не мог бы придраться теперь, что она сожительствует с человеком идейно порочных кровей. Некоторое время она держала меня в отдалении, принимая обещанную ей при разлуке часть моей зарплаты для девочки, потом милостиво предложила оставаться в ее новом жилище «на побывку». Дочка радовалась, у меня появилось утешение частично ублаготворенного отца.

Так началась путаная двойная жизнь. То неделя у нее, то неделя у себя. От ссоры к ссоре, от примирения к примирению, от взрывов ночных страстей до полного отвержения, от щемящей нежности до ярости. Я не узнавал себя. Я растерялся. Я метался в чащобе семи пятниц на неделе, то приказывал себе и не думать больше о Клаве, то, прождав какие-то дни в одиночестве, столь же настойчиво убеждал себя, что надо идти в Горстрой, больше невтерпеж. И Клаве было не легче, и она, всегда категоричная, терялась, не зная, как же ей быть. В одном мы были твердо убеждены: всякий раз после ссоры я опять вернусь и она примет меня, довольная, как если бы и не было раздора; и через неделю-другую совместного проживания разразится новая ссора — и я уйду, ругаясь и сердито заверяя, что ноги моей больше здесь не будет.

Мучительная неопределенность закончилась бы, если бы Клава кем-нибудь увлеклась, если бы она кого-нибудь, хоть и не любя, допустила до себя. Она была еще молода, только подходило к тридцати, красива, стройна, чистоплотна, хорошая хозяйка, с отдельной квартирой — чего еще желать многочисленным мужчинам, выходившим на волю из лагеря и жаждавшим пристанища и любви? Но она блюла свое одиночество, как священный искус. Я временами — при ссоре, конечно, — моляще взывал: «Хоть бы ты спуталась с кем-нибудь — и я имел законное право забыть о тебе!» Она не давала мне такого права. Мои увлечения и кратковременные связи в счет не шли, она пренебрегала ими — бесится мужик, ну и пусть! Но, чутьем понимая мою дикарскую ревность, она не давала мне и малейшего повода подозревать ее не то что в связи, но просто в добром знакомстве с другими мужчинами. И это тоже не позволяло оторваться от нее. Я-то ведь знал, что она не ледышка, не постница, темперамента ее и в постели хватило бы двум средним женщинам, одиночество не могло не быть для нее мучительным. Хочу я или не хочу — а я хотел, — но я просто обязан был временами прерывать его, так это мне виделось.

Летом 1951 года ко мне пришли два друга — Виктор Петрович Красовский и Мирон Исаакович Цомук. Они знали о моих отношениях с Клавой. И они любили меня, как, впрочем, и я их. Разговор начал Виктор.