В середине века

Реальная ночь тоже всесторонне обложила нас. В том, что ныне прозаически называется «окружающей средой», а раньше именовалось таинственно — «природой», ширилась полярная темь. До первого проблеска солнца оставалось еще более месяца. А в стране усиливалась ночь политическая, выискивались и искусственно создавались космополиты — благородному слову придавался оскорбительный смысл. Страну леденила холодная война. Багровой раковой язвой рдела Корея. Мы ждали больших перемен — и, естественно, к худшему.

А затем показалось солнце — астрономическое, а не в политике. Полярная ночь переходила в полярный рассвет. Рассвет ознаменовался скандалами. У Клавы отказали нервы. Я и раньше неделями не являлся к ней, она воспринимала это спокойно. Она знала, что я не вытерплю долгой разлуки с дочкой и, во всяком случае — когда придет срок приносить то, что она деликатно называла алиментами (мы с ней не регистрировались в загсе), непременно явлюсь с приношениями, а значит, хоть на ночь да останусь — большего ей и не требовалось. «Новую хахалю завел? — почти беззлобно интересовалась она при встрече. — Заводи, заводи, ты без этого не можешь, а мне все равно — давно тебя не ревную. И ревновать не буду, хоть десятерых навесь на шею».

Но, узнав, что появилась Галя, она каким-то сокровенным нюхом учуяла, что новая моя подруга нечто более значительное, чем все прежние. Мы встретились на улице, она выговорила мне, что совсем забыл о Нине, девочка спрашивает, где отец. В голосе Клавы путались плохо сработанная ласковость со столь же плохо прикрытым раздражением. Расчет был безошибочен: узнав, что меня хочет видеть дочь, я всегда бросал все дела и спешил к ней — забрать из детского сада и привести на квартиру к матери. На этот раз я отговорился занятостью и улизнул.

Однажды мы с Галей пошли в кино. Из осторожности мы старались пока не показываться на людях — ей было небезопасно афишировать связь со мной. Но, видимо, фильм выдался из хороших, раз захотелось на самый посещаемый вечерний сеанс. И случилось так, что точно за нами села Клава с подругой. Дома Клава способна была закатить истерику с битьем посуды, но от публичных скандалов воздерживалась — во исполнение предписанных себе правил приличного поведения. Но на том вечернем сеансе не сработала ни одна из норм приличия. Клава не кричала, но голос ее свободно доходил до всех ушей. Половина зала обернулась на шум. Мы с Галей молчали, поначалу я даже посмеивался. Клава, распаляясь и от собственных оскорблений, и еще больше — от нашего молчания, отводила душу.

— Так это твоя новая, Сергей, да? Ну и выбрал — шляпу надеть не умеет! Мог бы присоветовать, что пялить на голову, вкус ведь раньше был. А еще лучше — прикажи обратиться ко мне, я разукрашу на загляденье! — Она захохотала и повысила голос. — Почему не знакомишь? Боишься? Не бойся, драки не устрою, не стоишь ты того, чтобы из-за тебя драться. И твоя подружка не стоит, обойдусь без рукоприкладства, хоть и надо бы выдать обоим! Буду украшать, а не бить! И знаешь — как? — Она уже не сдерживалась, начиналась истерика. — Ночной горшок твоей дорогуше на голову вместо шляпы! Жаль, не захватила с собой в кино, а то бы не постеснялась. Теперь постоянно буду ходить с горшком в сумке, и где вас вместе увижу — при всех на голову!

— Пойдем! — сказал я Гале и стал пробираться к выходу. Вслед несся злорадный Клавин смех.

На улице растерянная и негодующая Галя упрекнула меня:

— Чего ты испугался? Бежали с позором! На нее уже стали шикать соседи, поругалась бы еще и замолчала. Не полезла бы она в драку.

— Могла и полезть. Не с позором убежали, а от позора.

И я рассказал Гале, как произошел наш разрыв с Клавой. Во время кратковременного служения атомному божку мне пожаловали двухкомнатную квартиру — к маленькой, восьмиметровой комнатке Клавы присоединилась соседняя комната метров на восемнадцать, да еще с телефоном, — по норильским меркам престижное обиталище для ответственного работника, лишенного реальной ответственности. Потом с атомными делами мне пришлось разделаться, но вторую комнату не отобрали, и мы с Клавой и дочкой жили как фонбароны, в настоящей квартире.

Нелады с Клавой начались еще до того, как мы сошлись, а любовная связь усилила не так любовь, как ссоры. Ни Клава, ни я ангельских крылышек не носили — и скоро стало ясно, что плотская близость совмещается с взаимооталкиванием душ. Я поворачивался от техники к искусству, Клава этого принять не смогла. Она сама рассказывала, что однажды показала моему другу и начальнику Георгу Кенигу рукопись моей трагедии «Никандр XII» и поинтересовалась: «Эта пачка бумаг чего-нибудь стоит, по-вашему?», а Георгий, обожавший убивающие словечки, важно ответствовал: «Если когда-нибудь мы с вами, Клавочка, будем известны, то лишь потому, что стояли рядом с этой пачкой бумаг».

— Вот как ты умеешь обдурить друзей! — смеялась Клава. — Так засорил мозги, что они и вправду считают тебя будущим писателем. И ведь серьезные люди, а в такую глупость поверили.