В середине века

Мне принесли из буфета полдесятка бутербродов и три бутылки отличного чешского пива. Я коротал время за столиком у Виноградова (он ушел, тщательно заперев все сейфы и, вероятно, тайно тревожась, не шпион ли я) — и размышлял о том, какая бездна энергии в двадцатом веке тратится ни на что, порождая при этом полное удовлетворение от плодотворной деятельности. Вся наша жизнь представлялась мне Муркой[15] Аверченко[16]. Это, конечно, было верно лишь частично.

В два часа ночи за мной пришли двое ражих молодцов и со всей торжественностью выпустили на Сретенку в мелкое мое частное существование.

Галя

Как-то в осенний вечер 1951 года я пришел в ДИТР — дом инженерно-технических работников. Я часто там бывал. Танцы в зале меня не интересовали, но в вечерний ресторан, если заводились деньги, хаживал, а главным, что притягивало, была отличная библиотека — добрых полмиллиона томов. Все 500 тысяч меня не влекли, но с тысячонку я охотно бы присвоил. И еще в библиотеке были Аркашка Вермонт, остроумный неудачник, и Алексей Николаевич Гарри, бывший ординарец Котовского, бывший журналист, бывший сорвиголова, ныне поутихший (в поступках, но не в острословии).

Выйдя из библиотеки, я увидел на площадке свою лаборантку Марию Скобликову с какой-то молодой женщиной. Я и отдаленно не подозревал, что наступил поворотный пункт моей жизни, но не постеснялся бесцеремонно разглядывать Машину знакомую.

Мне показалось, что создатель этой женщины не то просто торопился, не то драматически опаздывал с созданием: все нужные детали уже использованы, и надо конструировать из того, что попадается под руку. Она являла собой телесный образ схлеста противоположностей и собрания несовместимостей. Крупное тело одновременно поражало красиво прорисованной фигурой. Лицо — полное, даже не миловидное, скорей некрасивое, было озарено какой-то высшей женственностью. И очень приятен был голос — звучный и умный, я подчеркиваю это определение — умный, быстро и тактично разнообразивший интонации. Этот голос хотелось слушать.

У незнакомки были дела в библиотеке, она прошла туда. Маша объяснила мне, что разговаривала с женщиной, недавно приехавшей в Норильск.

— Зовут ее Галя Ленская. Двадцать три года. Устроилась не то библиотекаршей, не то бухгалтером. Играет в нашем народном театре, и все говорят — хорошо. Еще поет, и тоже хорошо. Жизнь сложилась неважная — муж, майор-финансист, пьет зверски. Она на материке терпела, а здесь не захотела. Не думаете ли поухаживать за ней, пока кто другой не прибрал к рукам?

— Не хочу, — сказал я. — Моя первая жена была из актрис, самая дорогая мне возлюбленная тоже. Теперь я и в театр не хожу. Хватило на всю остальную жизнь.

Ленская вскоре вышла из библиотеки. Она кивнула Маше и стала спускаться. Ходила она странно, слегка косолапя и покачиваясь. «Походка у тебя не богини», — вспомнил я строчку из сонета Шекспира. Но и в этой походке, далекой от величавого шествования и от резвого шага, было столько женственности, что я залюбовался. Она обернулась и нахмурилась — ей не понравилось мое вызывающее разглядывание.

— Меняю мнение, — сказал я. — Знакомьте меня с ней, Маша.

— Она близорукая, — честно предупредила Мария. — Сегодня я в первый раз увидела ее без очков.

— Самый хороший вариант. В меня влюбляются только близорукие женщины. Вероятно, по неспособности разглядеть мои недостатки. Достоинства выпячиваются, а на недостатки нужно острое зрение.

Мария пообещала на другой день познакомить меня с Галиной Ленской. И, естественно, обещания своего не выполнила. Впрочем, иного я от нее и не ждал. Она была из дальнозорких.

Настоящее знакомство совершилось в новогодний вечер. Мой друг Слава Никитин, выбравшись на волю, свято соблюдал ритуалы всех праздников. К тому же он недавно переселился из моей комнаты, где жил полгода после освобождения, в собственную квартиру. И хоть он с десяток раз отмечал радостное переселение возлияниями, упустить приход нового года, ничем не смочив горло, естественно, не мог. Для меня была припасена, тоже по обычаю, бутылка коньяка. Кроме того, стол уставили спиртом и шампанским, количества определялись по старому нашему с ним принципу: сколько каждый сможет одолеть и — на всякий случай — еще столько же. В отличие от меня, способного единоразово пить помногу и месяцы равнодушно проходить мимо тумбочки, где «скисал» спирт или «бродило» шампанское, Слава тогда пил и часто, и помногу и не терпел у себя дома праздного «брожения» и «скисания». Правда, у него было и важное ограничение страсти к возлияниям — говорливая и придирчивая жена Клара и трое детишек. Слава был не только хорошим инженером на заводе, отличным — то есть умело нарушающим все запреты — зеком в лагере, но и недурным отцом, алкоголиком он так и не стал.