В середине века

Галя плакала, повествуя о роковом комсомольском собрании. Будущее виделось ей в мрачном свете, обвинения, выслушанные на собрании, жгли. Я доказывал ей, что лишение комсомольского звания еще не самая страшная жизненная катастрофа. Меня когда-то тоже исключили из комсомола по причине идейных шатаний — ничего, перетерпел. И вообще, до нормального выхода из рядов по возрасту ей осталось ждать только три года — что такое три потерянных комсомольских года перед всей жизнью? Успокоившись, Галя сказала:

— А вообще хорошо, что меня выгнали из комсомола. Теперь не надо скрываться. Я как освобожденная. Больше мне ничего плохого не сделают.

Короткое время поверхность затягивала ряска обманчивого спокойствия. Галя улетела в Красноярск — сдавать зачеты за какой-то курс заочного педагогического института. Справившись со студенческими заботами, она прямо с аэродрома явилась ко мне. Поздно вечером я проводил ее в гостиницу. Ночью в дверь постучали. За дверью стояла она с чемоданом в руках — растерянная и заплаканная.

— Меня выгнали из гостиницы, — порадовала она меня. — И знаешь, на каком основании? Потому что уволили с работы, — так сказала администраторша. Теперь у меня нет иного выхода, кроме…

— Совершенно верно, — прервал я ее. — Распаковывай чемодан.

По случаю ее водворения ко мне самодельный электронный проигрыватель не умолкал полночи, я только следил, чтобы музыка была негромкой — соседи иногда придирались. Галя то успокаивалась, то снова нервничала — надо было искать новую работу. Правда, норильской прописки ее не лишили, это облегчало поиск. Служба вскоре нашлась — бухгалтерия.

По моему глубочайшему убеждению, подкрепленному дальнейшим многолетним опытом жизни с ней, из всех видов деятельности, какие можно вообразить себе, меньше всего ей могло подойти счетоводство. Никогда не встречал человека, который так ошибался бы в подсчетах, как она, и часто с ужасом вспоминал, что в поисках новой работы она задумывалась, не стать ли кассиром в кинотеатре или магазине. Даже теперь, когда Галя немного примирилась с цифирью, убежден, что ее одномесячного кассирного труда вполне хватило бы для магазина, чтобы начисто прогореть, а для ревизоров — чтобы впадать в обалдение при проверке того, что у нас называлось «сальдо с бульдой».

Неутомимые товарищи, которым велено было штатно «бдеть», быстро узнали, что ни исключение из списка гостиничных жильцов, ни увольнение с работы не вернуло заблудшую душу на идейный путь. Поискали средства иного сорта — заменили кнут пряником. Сам Платон Иванович Кузнецов, начальник политотдела, вызвал Галю на собеседование. У Кузнецова сидел и его помощник по комсомолу — тот же Юрка Дроздов. Галя вечером, вытирая неудержимо набегающие слезы, так обрисовала мне свое недостойное поведение в высоком кабинете:

— Он спросил, понимаю ли, что поступила нехорошо, связавшись с тобой. Я сказала, что понимаю, но ничего поделать не могу. Он сказал, что после такого строгого предупреждения, как исключение из комсомола, от меня ждали разрыва с тобой, а вместо этого я вызывающе переехала к тебе на житье. Все их надежды обмануты, так он сказал. Я ответила — а что было делать? Я вернулась из поездки, в гостинице мне отказали, потребовали, чтобы я забрала свои вещи. Была ночь, не на улице же оставаться с чемоданом. У меня нет знакомых, у которых я бы могла поселиться. Вот я и пошла к тебе. Платон Иванович долго смотрел на меня, потом спросил: «Только ли это было причиной того, что ты поехала к нему? Не обманываешь?» Я ответила: не обманываю, эта причина. Он переглянулся с Дроздовым и сказал, что в Норильске жуткий жилищный кризис, многие офицеры с семьями давно ждут очереди на комнаты, а пока сидят на чемоданах, где удастся. Но меня надо спасать, и он пойдет на самые крайние меры, чтобы не дать мне погибнуть. После этого он подошел к сейфу и вынул две бумажки. Одну протянул мне и сказал: «Цени, Галина. На весь политотдел дали два ордера на две комнаты. Одному из наших офицеров придется еще победовать до сдачи следующего дома. Бери ордер на хорошую комнату в Горстрое и немедленно переезжай!»

Галя еще сильнее заплакала, а я засмеялся. Я догадывался, чем кончилась беседа с грозным Платоном Кузнецовым.

— Где же ордер на роскошную самостоятельную комнату, Галка?

— Я не взяла его. Я сказала, что не нужно мне самостоятельных комнат и что никуда от тебя не уйду. И еще придумала, что беременная, чтобы они отстали.

— А они что — Платон с Юркой?

— Юра смотрел на меня такими глазами — ужас! А Платон Иваныч бросил ордер в сейф и сказал: «Да, тебя уже не вызволить. Ты конченая!» И я убежала из политотдела. Ты не сердишься, Сережа?