В середине века

Кажется, это было в том же пятьдесят пятом году, когда я работал сначала в Голицино, а потом в Переделкино. Артем Афиногенов, с которым я был знаком, сменил дом творчества в Голицино (он закрылся по случаю ремонта) на дом отдыха театральных работников в Истре. Однажды я поехал к нему.

Прибыл под вечер. Артем пригласил меня на ужин. За его столом сидели Михаил Светлов и красивая дама из министерства культуры. Четвертое место, свободное, отдали мне. Даму звали Изольда. Знакомясь, она небрежно сказала:

— Не удивляйтесь моему имени, родители были из романтиков. И не спрашивайте, кто мой Тристан. Такие вопросы мне надоели с шести лет.

Просьба была впечатляющая и произвела нужное действие: я немедленно пустился ухаживать за красивой Изольдой, не допытываясь, какие у нее были Тристаны с шестилетнего возраста.

За ужином я спросил Светлова:

— Михаил Аркадьевич, почему вас считают самым остроумным человеком в стране?

Он только махнул рукой:

— Ай, острят!

Мы с Артемом посмеялись его очередной остроте, Изольда милостиво улыбнулась. Я принес из буфета вино. Светлов выпил стакан и вдруг охмелел — возможно, этот стакан был той самой баранкой, какая создает сытость после съеденной, но не насытившей буханки, Глаза его посоловели, он вяло водил вилкой по тарелке. Я ожесточенно боролся с цыпленком в сметане — так называлось блюдо, составленное, уверен, из скелета и кожи умершего от истощения петуха-долгожителя. И, естественно, продолжал оживленный треп с Изольдой: что-то рассказывал, она чему-то смеялась.

И вдруг мой передний зуб с силой уткнулся в мощную ногу петуха, ласково поименованного цыпленком. Петушиная нога оказалась крепче. Зуб треснул, осколок его вылетел наружу. Я вскрикнул и прикрыл ладонью рот.

Светлов мгновенно встрепенулся, глаза его радостно засветились. Он направил на меня обвиняющий перст и произнес трагическим голосом:

— Изольда, какая вы женщина! И этот на вас сломал зубы!

Это было, конечно, великолепно. Я хохотал, не отнимая ладони ото рта.

Вторая встреча (точнее — встречи) случилась через несколько дней или недель в Переделкино, куда меня перевели из голицынского дома творчества. Моя комната находилась в правой половине первого этажа. Однажды кто-то не то постучался, не то поцарапался в дверь. Я не успел крикнуть: «Входите!», как в комнату просунулось полтуловища Светлова — одни голова и плечи, а руки и ноги оставались за порогом.

— Скажите, гениальные здесь живут? — спросил он очень вежливо.

Я вскочил.

— Входите, Михаил Аркадьевич, — и будут гениальные.

Он присел около письменного стола и без интереса посмотрел на меня. Он, естественно, меня не узнал, а я не стал напоминать, что мы недавно знакомились. После нескольких слов о том, давно ли я здесь и что делаю, он деловито поинтересовался:

— Что пьем?

Я раскрыл дверцу шкафчика. Там стояли коньяк, «Киндзмараули», еще какое-то вино. Светлов выбрал «Киндзмараули» и стал рассказывать, что любит вина Грузии, а это вино, номер двадцать второй (почему-то вина тогда различались по номерам, а не только по названиям) особенно ему нравится. И что Грузия прекрасная страна, он ее очень любит, да и жена его грузинка — это тоже располагает к грузинским винам.

Быстро охмелев, он принялся вспоминать, как праздновали его свадьбу в Грузии — блестящее повествование о пирах и тостах, о переездах из города в город, о танцах, о всеобщем веселье. Он стал тогда не просто знатным женихом, а истинным героем страны. Во всех тостах восхваляли его поэзию, и только высокими словами: он великолепный поэт, ибо выбрал в жены грузинку, его поэзия будет жить в веках, потому что вся Грузия стала ему родственной, не одна женщина, его жена. Пусть будет славна и вечна его любовь к Грузии, лучшей в мире стране, в ней самое поэтичное из всего, что он написал.

— Я так ошалел от восхвалений, что окончательно поверил, что без любви к Грузии вообще не стал бы поэтом, — говорил Светлов, посмеиваясь.

— По-моему, вы о Грузии мало писали, — осторожно заметил я.

— Нет, что-то было. Ну, я пойду. Не возражаете, если еще приду?

— Не возражаю, конечно.

Пил он мало, даже двух стаканов не одолел. Вино лишь вдохновило его на великолепное повествование о свадьбе с красавицей грузинкой.

Спустя несколько дней, примерно в тоже время, перед обедом, в дверь опять постучались и вошел Светлов. Показался он не половиной туловища, как в первый раз, а спиной — вошел задом и тянул за собой кого-то упирающегося.

— Входи, входи! — говорил он, — Здесь можно пить.

В комнату нерешительно проник его спутник, Светлов кивнул ему на меня — знакомьтесь. Я убрал со стола рукописи, поставил коньяк и вино, какую-то закуску. В комнате было всего два стула, я взял свой стакан и пересел на диван. Они пили и разговаривали, спутник Светлова стеснительно поглядывал на меня: ему, похоже, было не слишком уютно, а Светлов даже не поворачивал в мою сторону головы.