В середине века

Я сел писать две повести — «Учительница» и «На шахте».

2

Мне с самого начала было ясно, что жанр, называемый документальным (несмотря на то что обычно он свободен от всех документов), мне не подходит. Я был несведущ (чтобы не сказать — невежествен) в технике горных разработок — а значит, не сумел бы описать катастрофу точно. Мои выводы из тех нескольких месяцев, что я провел на шахте, были основаны на впечатлениях, а не на твердых знаниях. Но они были достаточны для художественной повести, где катастрофа стала бы только причиной событий и фоном повествования, а в центре стояли бы люди, попавшие в беду и старавшиеся ее преодолеть. Этого вполне хватило бы, чтобы вызвать интерес читателя, даже если в книге не содержалось бы то, что нынче именуется «сверхзадачей». Беллетризованный рассказ о неких трагических событиях — ничего больше.

Однако мне хотелось большего. Я поставил себе сверхзадачу, в принципе превращающую беллетристику в серьезное художественное произведение. Во мне сидела уверенность, что я смогу выполнить задуманное. Собственно, сверхзадач было две. Одна чисто личная (назовем ее скромней — задача) — рассказать о себе, но так, чтобы субъективное стало объективным, частное — общим. И вторая — главная — поставить перед читателем некую философскую проблему и убедить его, что решение может быть только одно, то самое, которое я задумал предложить.

Я расскажу, как искал причины взрыва и придумал новый заземлитель, чтобы их (точнее — одну из них) нейтрализовать. И, разумеется, сделаю это не от первого лица, буду говорить не о себе, а о выдуманном инженере, не похожем на меня ни внешне, ни по характеру; да и задачи, которые он поставит перед собой и перед ним — начальство, тоже будут отличаться от моих. А для этого я назначу его на ответственную должность, отведу ему роль, которой сам не сподобился, — сделаю членом комиссии по расследованию взрыва. Я наделю его тем правом, которое в древнем церковном обиходе именовалось «вязать и решать». И пусть это его грозное право столкнется с любознательностью одаренного инженера, напавшего на загадку природы. И тогда моя повесть станет чем-то вроде детектива, ибо главным в ее сюжете будет распутывание тайны, поиски неизвестных факторов, из-за которых гибнут люди. И одновременно — рассказом об ученом, который изучает непонятности мира. Вот и осуществится цель, превращающее обычное чтение в исследование самого сложного, самого загадочного свойства человеческого разума — способности к творчеству.

А что до философской проблемы, то она вытекает из самого повествования. Как известно, каждое событие имеет свою особую причину. Лишь сторонники целей, а не причин, телеологи, оспаривали принцип каузальности, но у нас их причисляют к идеалистам, к теологам — что с такими считаться? Правда, уже Гегель усомнился в абсолютной правомочности единичных причин, у него побудительное начало событий превращалось в суммарное воздействие множества взаимосвязанных факторов. Но в реальной жизни с высокой философией мало считаются. Некоторые властители, воображавшие себя мыслителями, не так давно провозглашали, что нежеланные общественные явления объясняются не объективными обстоятельствами, тем более — не какими-то неизученными тайнами бытия, а конкретными причинами, у которых есть имена, отчества и фамилии. Взрыв на шахте относится ко вполне определенным событиям, возникшим по вполне определенным техническим причинам, а за ними стоят реальные люди. Итак, надо установить фамилии виновников и строго их наказать — и тем сделать первый шаг к исправлению опасной ситуации. Чего бы проще: назвать и осудить — и нет проблемы. Так было раньше, так будет всегда.