В середине века

— А началось, ребята, с того, что я заметил, как раскачиваются лампочки на столбах. Ну, думаю, дает ветер! А грянут пятидесятиградусные морозы и сорвется дикая пурга? Я спросил Александра Ивановича, он уже засел в Норильскснабе, сколько лампочек занаряжено Нориль- скстрою до следующей навигации. Двести тысяч штук, вот такую он дал справку. Все ясно, думаю, в середине полярной ночи Норильск погрузится во тьму. И пишу заявление нашему главному начальнику Завенягину: есть все основания считать, что в феврале Норильскснаб израсходует последнюю лампочку, потому что в условиях Заполярья срок службы осветительных приборов существенно сокращается. Имею по этому поводу конкретное предложение — прошу принять лично. На другой день в бараке курьер с винтовкой: срочно за мной, вещей не брать. И прямо к Завенягину. А мы с ним и на воле были немного знакомы: он требовал в Наркомтяжпроме всякое оборудование для Магнитостроя, где работал директором, я по своей линии старался удовлетворить. «Знаете ли вы, — говорит он, — что Госплан решительно отклонил нашу просьбу о большем количестве лампочек? Вы собираетесь воздействовать на Госплан, который отказал мне?» Не на Госплан, говорю, в Госплан у меня нет ходов. Но если разрешите дать личную телеграмму на склады Госрезерва, то там у меня были связи, в прошлом не раз выручали меня, а я, естественно, их. Он берет ручку: «Адрес складов Госрезерва, кто там начальником? — И объясняет: — Дам телеграмму от своего имени, можете идти». И тот же гаврик с винтовкой — дежурил за дверью — обратно в барак. Это было две недели назад.

— Две недели никому ни слова! — восхитился Прохоров. — Выдержка у тебя, Миша!

— Нечем похвастаться, вот и вся выдержка. Я ведь на что рассчитывал? Посадили меня без права переписки, знакомые наверняка думают, что расстрелян. А я, нате вам, — жив! Впечатление, понимаете! И вот дней пять назад снова посол с винтовкой. Завенягин мрачней нашего заполярного неба. «Вы издеваться надо мной вздумали, а ваши приятели заодно с вами?» И сует ответную телеграмму: «Материалами Госрезерва распоряжается маршал Ворошилов. Сообщаю его адрес: Москва, Фрунзе, 19». Я говорю: «Простите, гражданин начальник строительства, но ведь я предлагал послать телеграмму лишь с вашего согласия, но от своего имени». Он указывает на стол: «Пишите!» Я пишу: «Дорогой Коля, жив, здоров, работаю Норильскстрое. Очень прошу выделить для нашего заполярного строительства тысяч двести электролампочек. Заранее благодарю. Петренко». Завенягин: «Сегодня же отправлю, но если и тут будет обман…» И поглядел — как ударил! А вчера новый вызов, совсем другое лицо. Вежливо предлагает сесть, показывает телеграмму: «Счастлив, что ты здоров. Лично слежу продвижением вагона лампочек адресу Красноярск, контора Норильскстроя. Николай».

— Воистину блат носит пять ромбов! — воскликнул кто-то из слушателей.

— Покажи телеграмму! — потребовал Прохоров. — Интересно взглянуть.

— Еще чего! На ней же стоял шифр «Секретно». Хоть и мне адресована, но держать ее не имею права. Я не закончил, ребята. Завенягин говорит: «Завтра вас переведут из бригады общих работ в Норильскснаб. Получите пропуск для бесконвойного хождения по всем производственным объектам, отныне вам также назначается персональный оклад в размере двухсот пятидесяти рублей в месяц.

— Не оклад, а промвознаграждение, — поправил другой слушатель. — Оклады только у вольных.

— Ну, дела! — воскликнул Прохоров. — Миша, говорю тебе точно: в будущем году выйдешь на волю! Завенягин хороших работников ценит.

— И я так думаю, — скромно согласился Петренко. — И уже написал своим, что надеюсь в будущую навигацию появиться в Москве.

…В следующем году Михаил Петренко в Москве не появился. Должно было пройти еще немало лет, прежде чем он выйдет на волю. Завенягин был многовластен, в недалеком будущем ему предстояло возвыситься до заместителя самого наркома НКВД, своим распоряжением он любого мог посадить в тюрьму или бросить в лагерь, но освободить уже посаженного было сверх его сил и прав. Петренко вышел из лагеря нескоро и не на радость. Он выглядел крепче любого из нас, но его сразил паралич — и уложил, уже вольного, в постель на долгое и мучительное умирание. Не знаю, в чем была причина: в климате или безрадостном существовании, — но среди моих знакомых парализовало четверых. И хоть в Норильском лагере обитали десятки тысяч заключенных, лично я знал человек сто, от силы полтораста. Четверо паралитиков на полтораста здоровых людей — слишком зловещая цифра, чтобы отнести ее лишь к статистически вероятным…