В середине века

Он стоял к Альшицу вполоборота, чтобы заслонить его спиной от моих объяснений. Я понизил голос. Речь шла о потрясающих открытиях. Все, что в мире имело массу, содержало и скрытую, невероятно огромную энергию, теперь это было доказано научно строго, простым разложением в математический ряд. А сама механика Ньютона с ее крохотными кинетическими энергиями и микроскопическими земными скоростями оказалась лишь частным случаем, предельной гранью этой новой, созданной совсем недавно, какие-нибудь тридцать лет назад, могущественной механики больших энергий и скоростей.

Мы так увлеклись, что и не заметили, как подошли к воротам. Раздалась команда:

— Бригада Потапова, вперед! Первая, вторая, третья…

Пятерки одна за другой выбирались на улицу и там останавливались, ожидая, когда сосчитают всех. Конвоиры строились впереди с винтовками наперевес, как бы собираясь в атаку, с боков нас охраняли стрелки с овчарками. Потом в конвое закричали: «Пошли!» — и мы побежали. Мы не могли не бежать. Бег начинал передовой стрелок, озябший за время развода, в бег рвались овчарки, застоявшиеся у вахты, в бег стремились и мы сами — только он мог нас согреть. Мы бежали, проваливались в лужи, толкаясь и теряя равнение, квартала три или четыре, потом понемногу замедляли шаг. Сверху, из невидимых туч, лился ледяной дождь, навстречу ему поднимался густой пар. Мы двигались окутанные паром, как саваном. Мы уже не только мокли, но и просыхали. Наступило равновесие между водой, низвергающейся на нас, и водой, испаряемой нами. Равновесие это было довольно сырым.

Последние дома улицы Заводской остались позади. Впереди показалась вахта промплощадки.

— Вчера у Завенягина снова решали, как с нами быть, — сказал Альшиц. — Скоро мы узнаем, кого еще отобрали на специальную работу. Все на свете имеет конец, даже безобразие… Больше недели я не вынесу.

У входа в производственную зону бег сменился очередным топтанием на месте. Каждую пятерка придирчиво сосчитывали, потом пропускали. Ветер дул в спину, я запахнул воротник, чтоб дождь не проникал за шиворот. Наступил смутный рассвет. С гор летели растрепанные дикие тучи, земля всхлипывала под ногами. Мир был безобразен, конечно. Но он трогал мое сердце даже своим безобразием. Я готов был выносить его ровно столько, сколько буду жить, — ни секундой меньше! Другого мира не имелось.

Как следует рассвело часов в одиннадцать. Я разогнул ноющую спину и вылез из котлована. Горы пропали, напрочь скрытые тучами. Мне иногда казалось, что облака не опускаются на горы, а зарождаются на них. Обычно во время дождя туч не видно. Но северный дождь по три раза в час меняет свой облик. Тучи сползали с вершин по склонам, срывались в долину и неслись темной массой, оставляя на пиках лиственниц зацепившиеся космы. Это мало напоминало веселые ливни юга. Дождь не был похож и сам на себя — того, что разразился на разводе. Он состоял теперь из мельчайшей водяной взвеси, непрерывно опускавшейся на землю. Когда задувал ветер, взвесь устремлялась вперед — и начинало казаться, что ты попал в разреженный водный поток. В этом удивительном дожде не было ни капель, ни струй, но из-за обилия воды не хватало воздуха. Я разевал рот и, как рыба, глотал это химическое соединение, отплевывая воду и проглатывая воздух. По мху и глине с шелестом уносились мутные потоки.

Липский, увидев, что я выбрался наружу, знаком попросил меня подойти. Он стоял с Альшицем и Алексеевским. Вместе со мной подошли Хандомиров с Яном Ходзинским. Ян раньше работал на другом краю площадки, а сейчас перебрался к нам. У нас было веселее, мы чаще выбирались на отдых и дольше занимались коллективным трепом.

— Потапова потребовали к начальству, — сказал Альшиц. — Что бы это значило?

— Это ничего не означает, — отмахнулся Хандомиров. — Устроят ему втык за плохую работу бригады.

— Нас сегодня вызовут для разговора, — решил старый химик Алексеевский. — Вот увидите — вызовут!

Ходзинский дрожал от холода и сырости, у него посинело лицо. По щекам Липского текла вода. К середине дня он падал духом, перед перерывом на обед изнемогая до того, что готов был лечь в болото, к вечеру снова оживал. Кружка кипятка, принесенная из конторки, взбадривала его, как иных стакан вина.

— Пустыня, — сказал он горестно, вглядывась в окружающий нас ландшафт красными от усталости глазами. — Одна пустыня, даже березки нет!..