В среду пошел снег

старик, тот самый, что подошел к ней во время прощания и прошептал: «Берегите его»,

испепеляя диким взглядом. Вскорости к старику присоединилась и девочка-гидроцефал.

Не по сезону одетая лишь в тонкое платьице, она часами стояла под каштаном и без конца

ворковала: «Гули-гули-гули». Порой голуби садились на ее уродливую огромную голову,

так, будто собирались свить в спутанных волосах гнездо. Старик и девочка подолгу

разговаривали, сопровождая свои беседы вычурными пассами, то и дело, поглядывая на

окна Бальтазаровых.

Не важным казалось Ольге Александровне и то, что Кирилл Снарядов повадился стоять

прямо под дверью ее квартиры. При этом лицо его было 2белым как мука, но глаза жили

своей собственной сумрачной жизнью. Каждый раз, когда она открывала дверь, Снарядов

был там: не мигая глядел он на нее, сохраняя невозмутимость и молчание.

Все эти события проходили мимо Бальтазаровой, в девичестве Кайласовой, не оставляя

следа в ее затуманенном скорбью сознании. Она жила инерционно, то и дело вопрошая у

шкафа, в полированной поверхности которого видела свое отражение, у зеркала в ванной

комнате, у заварочного чайника - когда же она, наконец, умрет? Отсутствие мужа ужасной

пустотой давило на сердце. Постоянно в своих тоскливых, нелепых блужданиях по

темной квартире натыкалась она на следы его недавнего существования - тапки, забытые

под диваном, несвежие носки в грязном белье, одноразовую, но многократно

использованную бритву, на которой осталась его щетина. С яростью набрасывалась она на

эти предметы и ломала их, рвала лишь для того, чтобы секунду спустя прижать к груди.

«Как все же несправедлив мир, - думалось ей, - если эту пустоту нечем заполнить».

Три недели спустя, ровно в полночь, в ее квартире раздался звонок. После этого ничего

уже не было как прежде.

Звонок, испепеляюще громкий и настойчивый, вырвал ее из объятий сна, в котором она

стояла посреди небольшого горного плато. Повсюду, куда глаза ни кинь, по земле были

разбросаны старые, истлевшие одежды, волосы и… топоры, тесаки, ржавые ножи. У ног

ее лежала человеческая челюсть.

- Разрубить! - заверещала челюсть. - Разри-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-

и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-нь!

Она вскочила в ужасе и лишь тогда осознала, что звук, пробудивший ее, был дверным

звонком. С трудом нащупав тапки в темноте, она прошаркала к двери, по пути почти с

удовольствием отметив, что стеснение в груди, что преследовало ее вот уже несколько

дней, оформилось в крепкую сердечную боль. «Скоро!» - усмехнулась она про себя и

заглянула в глазок.

За дверью, припорошенный похожим на сперму снегом, стоял поэт Снарядов. Он

улыбался дико и размахивал то ли конвертом, то ли открыткой.

- Кто там, мать? - раздраженно заорал из соседней комнаты Степан.

- Это Снарядов, сынок, спи! - пискнула она. Вид поэта, в особенности конверт, который

он держал в руке, наполнил ее вдруг праздничным детским предвкушением.

- Сейчас, сейчас, - она торопливо сняла цепочку с двери и в два приема отомкнула замки.

Снарядов тотчас же просочился в коридор.

- Закрой дверь, закрой, - прошипел он Ольге Александровне.

Захлопывая дверь, она увидела в полутьме подъезда крошечную фигурку с огромной

головой. Отчего-то образ этот вызывал опасения. Ей привиделось, что девочка-

гидроцефал, а это была именно она, пришла для того, чтобы забрать ее счастье. Ее

счастье. Внезапно она осознала, что счастлива.

- Ты проходи, проходи, - залепетала она, – не разувайся.

Некоторое время они оба толкались в тесноте коридора, пока Снарядов наконец не прошел

на кухню, шумно топая.

Первым делом он подошел к холодильнику, открыл его и моментально опытным взглядом

нашарил полупустую бутылку водки, что оставалась после поминок. Цепко ухватившись

за вожделенную бутылку, он потянул ее на себя, открыл и припал к ней губами. Двумя

долгими смачными глотками Снарядов опорожнил бутылку и поставил ее обратно в

холодильник. После подошел к кухонному столу и сел.

Ольга Александровна, не чувствуя ног, присела рядом на краешек табурета. Снарядов же

протянул к ней руку, будто собираясь пожать, но когда она протянула свою ладонью вверх, вложил в нее открытку.

- Что уж там, - довольно хохотнул он, оглаживая подбородок. - Жив Сенька!

На открытке был изображен усатый молодец с крупным псом на руках. За спиной у

молодца раскидывалось море широко и в лучах восходящего солнца серебрились барашки

на воде.

Неуклюже Бальтазарова перевернула открытку и впилась взглядом в строки, написанные

торопливым жадным почерком ее мужа:

«Здорово, Кирюха! - кричали фиолетовые чернила, - подыхай без оглядки, кроме как не

лезь на грядки. Скоро приду на блядки.

Твой Семен».

Открытка выпала из враз ослабевших рук Ольги Александровны и спланировала на

грязный линолеумный пол. Она уставилась на Снарядова, ощущая ужас и восторг.

Поэт осоловело глядел на нее, покачиваясь на стуле.

- Кирилл, - наконец прошептала она, - что это значит?

- А что! - хмельно взвизгнул он. - То и значит! Вернется, поди, Сенька!

- Но я же сама… ты же видел…