В стороны света

Выходили девы в красно-белых платьях,

и за ним ветр в пыль дорог стояти.

Так персты Бояна пробуждали струны,

те же пели сами князьям славу.

Там

Где печенегов поднимала сечь,

где имена раскатывали солнце,

где Слова буква расточала речь

и Мандельштам кидал князей в колодцы.

***

Прогноз погоды грустен, по Верлену,

дождит, у стариков болят колена,

рисует чудный стих поэт, однако

всё так же моросит, по Пастернаку.

***

Я сегодня рано встану,

разбегусь на раз-два-три

и исчезну с Антуаном,

пропаду с Экзюпери.

в золотых песках Сахары

я зажгу для вас фонарик,

где живёт свобода мавра.

На планету новых дней,

подвигов, любви, людей,

я вернусь сегодня-завтра.

В стране Гёте

Из Вильгельма Лемана

И ранняя заря и поздняя заря

не остужают воздух сентября.

Из пепла крылья бабочки. В начале

от Бога Слово, после – от печали.

Горсть чернослива, связка чеснока,

ведро глубокой влаги. И века.

Из Гейне

Под ветром северным и в обмороке сонном

сосна. Ей снится пальма под палящим солнцем.

Готфрид Бенн

Анатом

Вот человек: кишки, аппендикс, жёлчь,

венец всего – без откровенья ночь;

глазниц провал, колбасы рук и ног,

в брюшную полость я воткнул цветок.

Где ж расписался Бог?

Мои розы

Вот и розы увяли,

падают лепестки,

росы ль слезами стали?

плачет душа ль от тоски?

Словно душа в начало

падает всех времён,

бедная, тоже устала.

Тёмная бездна, сон.

Хватит, душа, в печали

кукситься, близок свет

жизни новой. Увяли

розы мои. Или нет?

Только это

Есть только то,

которого будто нет.

Есть только "я",

блуждающей мысли след.

Когда лежу в молчанье…

Когда лежу в молчанье на спине, –

мне открывается особенное утро,

и час ведёт особый счёт минутам,

и свет один в небесной глубине.

Одна земля и кровь на чёрной ниве

у ландыша и у крапивы,

одна рука даёт, берёт, даёт,

льёт солнечный на землю мёд.

Будь осторожен, шёлковая нить

порвётся – и не свяжешь снова.

Бери из утра собственное слово,

чтобы успеть всё отблагодарить.

Кто мыслил прошлым…

Кто мыслил прошлым, тот

попрал земли законы;

восходит дым святой,

как в годы оны.

А боги живы, вон –

они в полях и реках,

в дожде, в грозе их стон

и жадность – в жертвах!

Пусть слабо зренье, зрак

из глубины взлетает,

засветится, и мрак

быть перестанет тайной.

Кто мыслит глубоко,

того вбирает вечность.

Того ждёт кома, в ком

есть осторожность речи.

Как мёд из сот, цветами опылённый…

Как мёд из сот, цветами опылённый,

в сосуды лился, плакал и сиял,

так август неба синь и зелень кроны

в сентябрьскую прохладу окунал.

Светились облака, глаза прохожих,

во всём явилась та голубизна,

которая на жизнь была похожа,

открытую улыбку дня.

Тропа знакомая, прозрачность голубая,

соцветье облаков, что крыльев стая;

я, безнадёжно старый и седой,

захлёбываясь пил из чаши той.

Икар

II

Когда бы глаз мой богом создан был,

я б видел ночь, начала и концы.

Я снова слизь, предвечный сон, прах, пыль,

я поднимаюсь от гнилой росы

в мозг, твой ничтожный пилигрим…

Последний наш интим.

Запомни свой последний вечер…

Запомни свой последний вечер:

стол, пиво, локти, сигареты,

сижу один, там – лица, плечи,

очки торчат в строках газеты.

И больше ничего, ни рощицы, ни дома,

твой узкий круг, мирок неспешной жизни…

Что прожил, до кишок знакомо,

оставь стихи непомнящей отчизне.

Смертельно, смертно всё и бестолково.

В углу за столиком на пол-лица зевота,

вонь пива, грязи, пота.

Усни спокойно. Вечер. Солнце. Слово.

Только две вещи

Храм в пыль обратится,

снег станет рекою,

летящей строкою

летящая птица.

И вечно лишь "Я"

в ручье диалога

с невидимым Богом.

Из беспамяти

Под сенью бесконечных звезд

иду домой бог весть откуда,

в душе темно, на небе чудно, –

как самый изначальный бред.

***

Стихи анатома Бенна

не повлияли на

работу морга.

Русский Рильке

Эвридика

То были души: скальные расколы,

ещё не задохнувшиеся смолы,

змеиные прожилки серебра.

Из-под корней струилась кровь, текла,

багровая, надеясь к человеку

вернуться, ибо, тёплая от века,

она гнила без света и тепла.

Мосты и скалы висли над пустым

пространством, водоём незрячий

смотрелся в дно своё, клубился дым,

и тёмный воздух леденел от плача.

И, женское терпенье, в полный рост

легла дорога, вытоптанный холст;

на ней, крутой, едва светились тени,

идущих направляя зренье.

Он шёл, как и положено богам,

уверенно, нетерпеливо, резко,

шаги глотали пыльные отрезки,

молчали руки, не было рукам

работы, черепашья лира

срослась с рукой и струны отпустила.

Сын Зевса, ловкий вор, бродяга, он

был бы светлей, когда б не капюшон.

Взгляд бога псом летел за поворот,

оглядывался, возвращался снова,

а слух метался сзади. Ровно

дышали тени тихие за ним.

И слух шептал ему: "Идут они…"

Ещё он слышал шаг свой, лёгок, твёрд,

шум ветра в мягких складках платья.

Он знал, по уговору лишь вперёд

им двигаться и без оглядки,

но, Зевс мой, как медлителен их ход!

Но он молчал, за ним, тиха, бледна,

шла тень, и то была – она!

Любима так, что в скорбных звуках лиры

был создан мир, как повторенье мира:

пригорки, долы, реки и леса,

зверьём наполненные, голоса

в селеньях, скрипы на дорогах,