В царском кругу

Сегодня сильный ветер, сильный холод и сильная грусть. Я только что отошла от окна, ярко светит луна, свет ее точно такой же, как и несколько дней назад, но тогда было еще тепло и жизнь била ключом. Этот же самый вид тогда приводил меня в восторг, а теперь он наводит на меня грусть. Не то чтобы внешне все так сильно переменилось — стоят те же деревья, остались те же краски, но выражение полностью изменилось. Словно лицо близкого друга, ставшего внезапно тебе чужим. Нет ничего более общего между ним и тобою. Как я не люблю осень и ее грусть, я чувствую себя такой одинокой, оставленной, нелюбимой. Как никогда хочется иметь сильную, заботливую дружбу, чтобы скоротать эту осень. Но я что-то становлюсь слишком сентиментальной. Томление одиночества охватило меня. А впереди еще зима! Я работаю, тружусь как вол, но ведь речь не об этом. Работа заполняет время, но отнюдь не воображение. Чтобы обрести хоть каплю энергии, надо видеть горизонт, свет впереди. А у меня впереди двенадцать месяцев пустоты.

Я страшно сожалею об Оттоне и дядюшке. Мне кажется, что еще третьего дня я была самым счастливым человеком на свете. Браниться с дядюшкой и злословить о нем уже было хоть каким-то событием в жизни, а уж Оттон — так это неоценимое сокровище. По правде говоря, нет ничего несноснее, чем много женщин, собравшихся вместе, и никого, кроме женщин. Присутствие любого мужчины, будь то отец или брат, или дядюшка — не важно, кто, — всегда пробуждает желание нравиться и подчиняться, что придает особую прелесть жизни. Не знаю, все ли женщины испытывают то же чувство, но немногие признаются в нем, и будут правы. Что до меня, я ощущаю себя женщиной в полном смысле слова, я люблю нравиться и бываю вполне довольна, только когда нравлюсь, тогда все мои способности раскрываются. Женщина не может питать к другой женщине того интереса, какой питает мужчина к женщине, женщины так не воодушевляют друг друга, между ними нет взаимного притяжения.

13 сентября

Хотелось бы знать, за что я так люблю мама. Я прекрасно знаю, что она не любит, не понимает и не знает меня. Что касается до нее, я ее знаю, я сужу ее, я непрестанно страдаю от ее недостатков, вся моя юность принесена ей в жертву, и, несмотря на это, я люблю ее всеми силами моей души. Если бы половину той нежности, участия, забот, непрестанной и преданной любви я потратила на кого-нибудь другого, меня бы полюбили только из благодарности. Но в ней есть что-то узкое, она совершенно не умеет любить; она испытывает некоторую жалость, видя, как я люблю ее, но ей нечем мне ответить, и она раздражается против меня. Она должна признать, что хотя бы в одном я имею перед ней преимущество — в способности любить. Но почему я обречена растрачивать именно на нее эту способность без пользы и радости и для нее, и для себя? Почему это чувство возникает так независимо от нашей воли? Напрасно я говорю себе, что не стоит так любить ее, но как только я вижу ее, я испытываю нежность и волнение и думаю только о том, как бы сделать ей приятное. И мне предстоит провести долгую зиму без всяких развлечений наедине с этим исключительным и несчастным чувством, которое становится все более болезненным. Как нелепа наша душа со своими высокими порывами и способностями и вместе с тем с такими малыми возможностями. Она подобна ребенку, нацепившему огромные ботинки и спотыкающемуся в них на каждом шагу. Мы так любим, страдаем, переживаем, а в результате — ноль. В итоге — нелепица.

Мама — последний человек, с которым бы хотелось провести зиму в деревенском уединении. Она умеет сделать одиночество еще более одиноким и безмолвие еще более безмолвным — своим холодным выражением лица, замкнутым видом и полным отсутствием интереса ко всему на свете. Я кажусь себе эльфом, верно служащим прелестному цветку или другому прекрасному растению. Всю мою жизнь и душевные силы я трачу ради существа, кажущегося спящим, да она и в самом деле спит для меня.

Я инстинктивно чувствую, что для меня будет благом даже насильно быть вырванной из этого круга, как бы мне больно ни было.

15 сентября

Вчера и сегодня погода стояла великолепная. Лучезарное небо, слегка увядшая природа вновь улыбнулась и расцвела под ясным солнышком. В безмятежности ясного осеннего дня есть что-то трогательное и возвышающее. Это уже не изобилие жизни, не богатство приятных и сладостных впечатлений, даруемых нам летом. В последней зелени уже ощущается дыхание смерти. Небо кажется прозрачнее, солнце — ярче, его лучи расцвечивают листву тысячью красок; во всем ощущается невыразимый покой, торжество умирающей природы. Словно душа, пройдя через все жизненные испытания и страсти, внезапно освобождается от них, возвышается, очищается, земное отлетает от нее, и остаются ее последние упования — набожное умиление и любовь. Да, ясный осенний день походит на старика-богомольца, и в том, и в другом менее всего остается земного. В них не ощущается борьбы, острых шипов, наносящих свои уколы всему прекрасному, что есть на земле, в них только покой и торжество.