В царском кругу

Понемногу истина, или, по крайней мере, часть ее, начинает вырисовываться из хаоса небылиц и досужей болтовни, внезапно охватившей все классы общества, — естественное следствие событий последних месяцев. Я упомяну здесь лишь о том, что видела сама или слышала из верных источников, будучи по своему положению довольно близкой к лицам, высота положения коих является порукой истинности их сведений. Прожив немало лет в близости к Царской семье, я имела возможность видеть очень многое своими глазами, но всегда бывает нелишним проверить себя и справиться у тех, кто внушает доверие. Наши личные суждения так часто зависят от впечатлений, что нельзя полагаться на них полностью, даже когда мы пытаемся говорить только правду.

Моя настоящая цель — рассказать подробнее о событии столь жестоком, сколь и захватывающем благодаря тому, что участниками его оказались самые высокие лица. Никто из нас не может похвалиться тем, что держит в руках все нити, но когда-нибудь этот рассказ может быть дополнен другими, которые, вероятно, записываются теперь, как и мой, в неизвестных уголках, и все вместе они послужат необходимыми материалами для профессиональных историков.

Прошло всего несколько месяцев после кончины нашей Государыни[56].

Сердечная рана еще чересчур жива, и я дрожу при мысли, что к ее святому имени придется присоединить и другое имя, которое очень часто я буду вынуждена упоминать…

Трагизм этой истории заключается в том, что оба имени так тесно переплетены одно с другим, что нет возможности их разъединить, несмотря на то что в нравственном отношении они представляют полный контраст.

Светлый облик Императрицы тем более величествен, что она прошла свой путь как бы в безмолвии. Призванная прощать изо дня в день в течение многих лет, она ни разу не проронила ни жалобы, ни обвинения. Тайну своих страданий и унижений она унесла с собой в могилу! Я не хочу судить Государя, чтобы моя любовь к Государыне не стала орудием недоброжелательства против него; но факты говорят — увы! — хочется сказать: они вопиют.

Кто из нас мог бы узнать в Государе того человека, которым он был прежде; и сам он, если бы оглянулся назад, разве не удивился бы происшедшей с ним метаморфозе? Он словно нравственно отравлен и добровольно отвергает все самое лучшее в себе. Он как бы является ужасной иллюстрацией развращающего действия зла. Капля зла попадает в сердце, и, если не принять мер предосторожности, она производит неисчислимые потрясения. Конечно, Государь не предполагал, что все так кончится, и, может быть, в этом его оправдание.

Слабое здоровье Государыни окончательно пошатнулось после покушения 2 апреля 1879 года[57]

. После него она уже не поправилась. Я, как сейчас, вижу ее в тот день — с лихорадочно блестящими глазами, разбитую, отчаявшуюся.

— Больше незачем жить, — сказала мне она, — я чувствую, что это меня убивает.

Она произнесла эти слова с некоторой горячностью, не свойственной ее натуре. Затем она добавила:

— Знаете, сегодня убийца травил его, как зайца. Это чудо, что он спасся.

Я подождала, пока Государыня успокоится, только тогда оставила ее и направилась в кабинет Государя, который тотчас же принял меня. Я взволнованно пожала ему руку, но он казался ничуть не обеспокоенным только что пережитой опасностью. В соседней с кабинетом комнате многие ожидали Императора, чтобы выразить ему сочувствие, и, когда мы к ним вышли. Государь подошел к Трепову и дружески пожал ему руку:

— Мне повезло больше, чем вам, дорогой[58].

Весной 1879 года Государыня уехала в Крым, откуда ее вызвали из-за болезни Великой княгини Александры Иосифовны. Казалось, все было направлено на то, чтобы окончательно расшатать ее исчерпанные силы.

Я была в это время в Швейцарии рядом с умирающим братом и лишь потом узнала, что она очень противилась поездке за границу и уступила только воле Государя — мнение докторов имело мало влияния на нее.

В октябре (после кончины моего брата) я поехала к ней в Югендгейм, под Дармштадтом. Она была там, можно сказать, проездом, так как после новой борьбы согласилась провести зиму в Канне.

Климат не пошел ей на пользу, тем более что без всякой подготовки ей было объявлено о новом покушении на Государя на Московской железной дороге, и она была смертельно этим напугана.

Итак, она продолжала угасать, и, когда всякая надежда на ее выздоровление была потеряна, было принято жестокое решение перевезти ее в Россию прямо зимой, и для ее сопровождения в Канны был прислан граф Александр Адлерберг. Сначала она возмутилась этой непоследовательностью и долго плакала, предчувствуя, что в ее состоянии она едва ли сможет перенести столь длительное путешествие.

— Мне кажется, с больной горничной обращаются лучше, чем со мной, — пожаловалась она Мальцевой. Потом, как всегда, подчинилась и позже даже была этим довольна, находя, что пребывание в своей стране, в кругу семьи совершенно искупило тяготы, которые ей пришлось перенести в дороге.