В царском кругу

В мои планы не входит подробно останавливаться на истории Великих князей, которые играют в моем повествовании лишь второстепенную, хотя и необходимую роль. Скажу только, что в течение долгих лет они были превосходными мужьями и добрыми отцами. Причины печальных перемен, нарушивших их семейный мир, мне совершенно неизвестны; того, что я знаю, на мой взгляд, недостаточно, чтобы высказаться решительно и беспристрастно назвать виновных. Единственное, что я могу с уверенностью утверждать, — в один прекрасный день оба Великие князя вступили в связь с танцовщицами (между прочим, очень некрасивыми, как утверждает молва). Не знаю, был ли промежуток между этими незаконными узами. Великий князь Константин Николаевич, говорят, сильно колебался, прежде чем решился разрушить законный брак. Я даже слышала из верного источника, что он не без внутренней борьбы уступил искушению, которому, впрочем, он нашел достойное, по его мнению, оправдание, дабы заглушить голос совести.

Что до Великого князя Николая Николаевича, настолько же добросердечного, насколько и легкомысленного, то он встал под чужие знамена, даже не пытаясь делать тайны из скандала, к которым в ту пору еще не привыкли, так как Царская семья пользовалась большим и заслуженным уважением в нравственном отношении.

Государь долгое время пребывал в неведении относительно того, что творилось в семьях его братьев, вернее, брата Николая (насколько я помню, тогда еще не говорили о Великом князе Константине). Никто не хотел первым сообщить об этом Государю, и неприятная миссия выпала на долю графа Петра Шувалова, в ту пору бывшего шефом III Отделения. Он предупредил Великого князя Николая Николаевича, что обстоятельства не позволяют ему долее скрывать истину от Государя. Великий князь сказал, что не видит никаких препятствий, ибо рано или поздно брат должен будет узнать о существующем положении дел.

— Когда, наконец, я доложил Государю, — рассказывал мне Петр Шувалов, — он побледнел от изумления и гнева.

— Как? — воскликнул он. — Незаконные связи, внебрачные дети в нашей семье, ведь у нас никогда не было ничего серьезнее гостиных интрижек!

Объяснение между братьями было, как говорят, бурным. Были даже приняты строгие меры, балерину мгновенно выслали в Ригу. Почему и когда она вернулась, мне неизвестно или я забыла. Во всяком случае, слабое наказание оказалось к тому же весьма кратковременным. Жизнь вошла в свой обычный порядок или, вернее, беспорядок, уже, как видно, ставший узаконенным.

Человеческая природа, не имея опоры в высших принципах, очень легко скатывается в безнравственность, но никогда не остается безнаказанной. Стоит только сойти с совершенно прямого пути и стать на путь уступок пороку, как тонкость и верность нашего восприятия теряются с устрашающей быстротой. И мы ступаем, так сказать, одной ногой на стезю нечестия.

Монарх и отец семейства не имеет права перед лицом Израиля проявлять обывательскую снисходительность, и те, кто ее вызывает и пользуется ею, разумеется, ответят за это в один прекрасный день.

Ни один из Великих князей, конечно, не подумал, что уступки, которых они добивались от Императора, могли иметь более чем печальные последствия. Первое чувство возмущения схлынуло, и Государь постепенно привык к случившемуся; и впоследствии, как только перед ним возникло искушение, возможность уступить ему уже проникла в его мозг, как яд. Разумеется, не все разделят мою точку зрения; что до меня, я всегда считала Государя в психологическом смысле жертвой поведения его братьев. Пусть это ничуть не извиняет его поведения, однако заставляет задуматься над тем, что пример, роль которого учитывается лишь при воспитании детей, имеет такую колоссальную силу, что способен увлечь в свои сети как старого, так и малого. Во всяком случае, перед тем как перейти к нашей достойной сожаления истории, я счастлива заявить, что мы знавали лучшие дни, когда и царском дворце не водилось тайн.

Я помню, как при моем вступлении в должность воспитательницы маленькой Великой княжны Марии Александровны (в 1866 г.) Государь подарил мне свою фотографию с годовалым сыном Великим князем Павлом на руках.

Вообразите, — обратился он ко мне с горькой усмешкой, — почтенная публика считает этого малыша моим побочным сыном.

Да, тогда он еще мог с высоко поднятой головой говорить о подобной клевете; примерно, в ту же пору он сказал как-то князю Сергею Урусову, будучи с ним наедине:

— Могу поклясться перед Богом, что я не знаю другой женщины, кроме собственной жены.

Кто мог тогда предвидеть, что он был накануне перемены, перевернувшей все и подорвавшей уважение к тому, кто внушал всем одну любовь и почтение!

Первые симптомы последующих событий возникли, насколько я помню, еще в 1867 году — поначалу едва приметно, в виде невинных уловок, давно привычных, ни для кого не огорчительных.