В жаре пылающих пихт

У других людей есть отцы тоже. Наши отцы в этом мире деньги. Вот что я тебе скажу. Не только ненависть и страх, не только боль наши отцы. Но и деньги, а они – нечто иное, от них не отступаются. Деньги в нашем мире – это еда, это воздух, это жизнь. Это огонь и вода. Это крыша над головой, это постель, это семья и даже сон. Это власть. Это небо и земля. Вот их природа. Понимаешь теперь, что противостоит тебе. Поэтому я и говорю. Деньги – нельзя убить. То, что ты пытаешься убить. То, что ты убиваешь и разрушаешь. Оно не содержится в убитых людях и в разрушенных вещах. Ты меня понимаешь?

Черноногий не ответил.

Я и гадать не хочу, где этому злу место. Не хочу знать. Упаси бог, не узнаю. Но они не в вещах. Это зло – оно никогда не показывает истинного лица. Потому что у него нет лица. Оно неуязвимо. Как то, что делает камень – камнем, а сердце человеческое – тьмой. Вот что я хочу втолковать тебе. А если пойдешь против этой силы, ей плюнуть раз – от тебя мокрого места не останется. Ей служит много рук, много ног, множество тел. Человеческих тел. И будь я на твоем месте, то насторожился бы и на рожон не лез.

Черноногий задумался. Твои речи – трудные, но я вижу в них правду. Отец учил меня совершать поступки. Я и знал, что верно, а что – нет. В мире, который есть подлинный, все просто и ясно. Но мир, сотворенный белым человеком, не может существовать. Одни люди сотворяют запреты, но сами не соблюдают их. Это видно. Ваш мир – ненастоящий. Быстрая Лодка рассказывал мне, что ваш мир придуманный и написанный белыми людьми для людей с темной кожей. Ваш мир делает из свободных – рабов, а из сильных – он делает слабых. Но в настоящем мире все случается наоборот.

Ничего не попишешь. Но теперь на твоей совести маленький ребенок. И нельзя продолжать жить, как ты жил прежде.

Черноногий долго глядел на него. Я не понимаю денег.

Горбоносый ответил. Их никто не понимает, но все им служат. Никто не понимает воздух – но все им дышат.

А ты?

Я? Что – я?

Ты служишь деньгам?

Горбоносый пожал плечами.

А люди, которые ищут меня?

Они служат.

Потому ты называешь их опасными?

Да.

А ты опасен?

Они переглянулись. Нет, я не опасен. Я только живу. Еда и сон. Мне от этого мира ровным счетом ничего не нужно. Ровным счетом. Только корку хлеба, да койку. Из меня мог бы получиться неплохой индеец. Ничуть не хуже, чем ты. Я гляжу в небо, иду по земле и дышу воздухом – и вот мои дела, по пальцам пересчитать и перечислить. Все это не мое и не для меня. У меня в этом твердая убежденность. Но, к несчастью, не все, как я. Иным хочется больше – но они не знают, чего именно им хочется и сколько им нужно его. Потому пожирают без остатка все, что попадется им на глаза. И теперь они хотят сожрать и тебя, и твоего мальчика сожрут – им только волю дай. Потому как не найдется во всем мире власть, которая запретила бы им пытаться найти и убить тебя. Понимаешь? Это охота для людей, а охотятся они – за деньгами, и деньги – это та добыча, от которой не отказываются.

Черноногий сказал. Будь здесь Быстрая Лодка – он убил бы охотников, которые охотятся за мной. Но Быстрой Лодки нет, и я не знаю, где он. И я должен быть для моего сына как Быстрая Лодка был для меня – я должен буду защищать его. Им у меня на пути лучше не стоять, я их голыми руками убью.

Вскоре всадники вошли в небольшое поселение, которое скаут представил им, направляясь по улице вдоль одноэтажных кирпичных домов с тусклыми зашторенными квадратиками окон к импровизированному гостевому дому. У обветшалой зеленовато-белой стены вдоль безлюдной улицы, под длинным настилом, подпертым во множестве мест двухметровыми жердями, вразнобой громоздилось пыльное имущество – коричневые глиняные корчаги, похожие на митры вазы, всевозможная антикварная утварь, перуанская керамика с треугольными циклическими узорами, сувенирные кувшины, символические вещицы и памятники с забытой войны.

В засаленном окошке гостевого дома горбоносый увидел мужчину – чумазая физиономия с плоским носом и аспидной бородой, щербатый выбритый череп, уши оттопырены, и единственный прищуренный глаз сверкает. Он вгляделся в пришедших и повернулся к другой фигуре, промелькнувшей за стеклом, затем опустилась штора, и оба исчезли.

Скаут застопорил коня. Гляди-ка, браток.

Лысый мужчина с двуствольным ружьем в руках коротко окликнул, привлекая внимание всадников. Неуклюже хромая на протезе, он вышел под открытое небо и минуту-другую постоял, притопывая подвижной ногой, как деревянная фигурка одноногого солдата, с неряшливой бородой, обезьяньими ушами, папирусной кожей и бельмом на глазу, одетый в старый выцветший комбинезон из грубой мешковины и джинсовой ткани.

Ирландцы среди вас есть? громко спросил он.

Они переглянулись между собой.

Отвечайте, не обсуждая!

Горбоносый ответил. Нет, сэр. За себя говорю.

Кареглазый сказал. Я не ирландец, сэр.

Скаут заметил. У вас ирландский акцент.

Мужчина сплюнул. Это потому – что я наполовину ирландец!

И с какой половиной, брат, я имею честь говорить?

С той, с которой можно прийти к разумному соглашению!

Скаут кивнул. А другая половина?