В жаре пылающих пихт

По дну, текстурой напоминающему черепаший панцирь, стремительно перемещались гладкокожие ящерицы, перекатывались каплевидные ртутинки пауков с блестящими узорами на брюшке; длиннолицый видел причудливых существ, что, увеличь их в тысячу раз, могли бы пожрать безродное человеческое племя, он различал и каких-то непонятных, в спешке господом сотворенных каракатиц, которым пришлось долго приспосабливаться к существованию в нелепом теле; муравьев-кочевников, что устрашали всякую тварь, как малую, так и большую, чудовищным видом своих отвратительных жвал и инструментов агрессии; и слипшийся воздух дребезжал от перезвона крыльев грандиозных жуков и стрекоз, что парили зигзагообразными рывками и взирали на бесчисленных странников в русле мертвой реки, как ангелы небесные за переселением народов; на коричнево-красном валуне восседал сфинксоподобный ящер, высовывая красновато-белый от яда язык; и было тут множество существ, которым еще не дали имя, и они, как беженцы, стремились пересечь безводную реку с внушительным багажом, словно ища для себя лучшую жизнь на противоположном берегу. И хотя длиннолицый с высоты своей лошади видел, что труды их напрасны – но, как господь, не сказал им.

Облака по давнему обыкновению составлялись в бессвязные картины, подобно фантастической армии пестрых призраков, двигаясь вяло и многоцветно, перламутровыми слоями, образуя в неоднородном ландшафте то долины яркого света, то долины смертной тени. Ошпаренный полуденным солнцем воздух в отдалении видоизменялся и рисовал миражи, вибрировал от высоких температур будто внутри колокола. Оба всадника пересекли прерию, следующий час продвигались по взбитой копытами тысяч стадных животных пенопластовой массе, что белее алебастра и белее снега, белее убранств Христовых, а затем их лошади вышли на жесткую почву, отстиранную порошками перемещаемого ветром мелкозернистого песка.

Эти толстокожие земли чужого полушария с их шлаками и крицами, словно сталь, выплавлены в непрерывном сварочном зное жарких древнеегипетских ночей и закалены тяжеловесными ударами молотов и киянок бизоньих копыт, и пламенем войны иных народов.

Бесплодный грунт чередовался с запущенными пастбищами, поросшими переполевицей. Темные осинники, как копьеносцы, расположились вдоль холмов, погруженных в длинную тень. С закатом они пересекли пространную равнину и продолжали путь, въехав в рощу мертвых кустарников и деревьев, стоявших голыми и бесшумными нагромождениями, словно окаменевшие богомольцы на коленях в храме, полностью застывшие во времени и неизменные, без единого намека на воскрешение и пробуждение от своей затянувшейся ектении, в которой они запамятовали о прочем мире, о смерти, о жизни, предпочтя им одеревенение, окаменение, оцепенение, которым целиком поглощены и которое уже не отпустит их никогда.

Как нам до Христовой любви дорасти? вслух проговорил длиннолицый, но взгляд его был отрешенным. Как дорасти до любви Христовой? Когда в мире всякая морда паскудная на хороший кирпич так и напрашивается! Куда ни гляну, на что ни посмотрю, так меня ненависть и презрение до костей окатывает – как в кадку с ледяной водой погружают, не могу очухаться. Кровь к лицу приливает. И сердце стучит лютым барабаном. Я словно Самсон – среди филистимлян, мне бы в руки череп ослиный, я бы их тысячу перебил! Я бы их десять тысяч перебил! Всех до единого – и белых, и черных, и красных. Ненависть – ее я понимаю ясно, как день божий. Но любовь! Не пойму, что это такое? Христова эта любовь – что есть? Все это несправедливо! Ставить убогому, озлобленному человеку цель поравняться с Богом, с Человеком! Но ведь эту цель поставил человеку сам Бог. Это говорит мне о том, сколь высокие требования Он предъявил нам, сколь высоки были ожидания Его!

Холидей молчал.

Но каковыми были ожидания Его? Я не пойму, я не могу понять, чего Он желал видеть от нас? Не пойму, как я прожил столь долго. Будто бы все во сне. Чужое тело, руки чужие. Но этот мир начал добираться до меня – через кожу, через мясо, через жилы, через потроха процарапываться, как крыса, зубками и ноготками. Они будто знают, чувствуют, как собаки – кто я такой есть в сути, и хотят, чтобы я предстал пред светом божьим! Они сами напрашиваются, богом клянусь, сами просят меня их убить. Своими поступками просят и своими словами намекают. Порвать их на куски, перестрелять их, безбожников проклятых! Как бы я не старался отрешиться от рук и ног, от членов собственных, все напрасно. Они до меня доползают, подкапывают. Эта плоть – до ужаса ненадежна, это плохая клетка для взбесившегося зверя, а я – есть этот зверь!

Холидей, щурясь, глядел длиннолицему в затылок. Тот нервно почесывался и утирал вспотевшее от жары лицо.