Валерий Гаврилин

Такова история сочинения. Теперь несколько слов о главном — собственно, о музыке. Во вступительной статье к третьему тому Собрания Г. Г. Белов поделился своими соображениями о драматургии оратории-действа: «Пятнадцать номеров оратории образуют форму, в которой сюжет как будто бы призван осветить ряд эпизодов истории России в лубочном представлении актёров скоморошьего театра. Но «видят» это действо не только слушатели (зрители) в зале, но и солист оратории. Кто он? Вероятно, авторы произведения представляют его как фигуру собирательную. То солист — как бы один из скоморохов: начиная с № 3 он размышляет о недоле крепостного артиста и бедственной его судьбе, когда этот артист осмеливается высказать правду; иногда как старший он «беседует» со скоморохом-мальчиком. То солист — это просто человек из народа, задумывающийся о своём горьком житье-бытье («Чёрная река»). То он далеко не равнодушный наблюдатель порочного флирта вальсирующего императора. И, наконец, он снова разудалый скоморох (№ 13, «Про царёво убиение»). <…> В оратории скоморохи «обсмеивают» в сатирических сценках в сущности-то трагические вехи русской истории: физическое истребление скоморохов, подавление декабрьского восстания, расстрел царской семьи. Однако Гаврилину-художнику силой своего драматического таланта удаётся сразу вслед за «картинкой» скоморошьего балагана донести до слушателя эмоциональную реакцию современника («той» и нашей эпохи), выражающую ужас от содеянного» [3, 9].

Интересно, что излюбленные детские жанры (прибаутки, скороговорки, потешки, дразнилки…) в большинстве своём были заимствованы из скоморошьей традиции (именно поэтому детский фольклор вбирает множество далеко не безобидных шуток, уничижительных сравнений, и нередко основывается на нецензурной лексике).

Поэтический текст «скоморошьих ходов» тоже частично апеллировал к образам из детского фольклора. Среди типичных примеров — «Ладушки, ладушки, ладушки, ладушки, в троне-короне царёва усладушка!», «Детушкам ладушки, детушкам баиньки, а холоп провожал на восстанье барина!», «Трень-брень, гусельки, гусли-балалаечки. Слушайте, деточки, песенки-баечки. Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку. Кашка сладенька, бабушка добренька…» Отсюда и в музыке соответствующие ритмоинтонации[122]

. Для Коростылёва, а вслед за ним и для Гаврилина, это действенное средство показа скоморошьего глумления — через жанр. Скоморох издевается, поёт, пляшет и повествует о больших государственных делах так, словно рассказывает сказку для самых маленьких.

В этом ряду и «представление всем на удивление про царское убиение». «А я царь! — А который? — А Николка Вторый», — кривляется скоморох, пародируя своего государя. Потом звучит фальшивый, словно вывернутый наизнанку мотив — это всем известный гимн «Боже, царя храни!». Он резко обрывается — правитель будто сдирает с себя маску, и вместо неё зрители видят хорошо знакомую смешную гримасу шута. Но на этом пародия не заканчивается, скоморох ещё будет петь, плясать, хохотать, лихо просвистит «Чижика-пыжика»…

Только все его издевательства на поверку окажутся бездейственными. «Необычайно ярко решена сцена, в которой голос скомороха постепенно заглушается гремящим оркестром, — отмечает А. Т. Тевосян. — Под конец мы только видим солиста с широко открытым ртом — перекрыть грохот хорошо отлаженной государевой машины он уже не в силах» [42, 320].

Для Гаврилина скоморохи — художники. Иными словами, творцы всех времён — поэты-сказители, сочинители музыки, певцы, актёры. Отсюда и цитаты, о которых рассказывал композитор: «Можно ли считать, что «Законы империи» [изначально номер назывался «Государева машина»] в «Скоморохах» написаны по тому же принципу, что и «Болеро» Равеля, одна из частей «Пиний Рима» Респиги, марш из Седьмой Шостаковича? — спросил Я. Л. Бутовский у Гаврилина в 1984 году. — Валерий сел к роялю: «Ты заметил?» Начал играть: «Это портрет Шостаковича. У меня в «Скоморохах» спрятано много портретов композиторов. Никто не замечает…» Он сыграл кусочек из другого номера: «Это Свиридов». Потом из другого — тут я сразу догадался: Мусоргский. «Ещё есть Окуджава и Галич…» — «Императорский вальс?» — «Конечно». Он снова сыграл кусочек из «Законов», сыграл несколько острее, чем это звучит в оркестре, «синкопированнее», что ли, и это действительно был Шостакович, только молодой, 20-х годов» [45, 113].