Валерий Гаврилин

Если бы у них всё-таки получилось вместе работать над «Гамлетом»! Но, увы, внешние обстоятельства и разногласия с руководством взяли верх. Зато сохранились с той поры чудесные песни Офелии. Сперва их было две: «Под утро в Валентинов день» и «Ах, он умер…». В 1993 году автор сделал вторую редакцию песни «Под утро…» и дописал начальный номер — вокализ. Впервые трёхчастный цикл был с успехом исполнен Натальей Герасимовой в 1994 году — в Ленинграде и Москве. В столице, кстати, цикл слушал Г. В. Свиридов и, совершенно покорённый этим глубоко трагическим сочинением, сразу захотел приобрести его ноты.

В «Трёх песнях…» Гаврилин вновь обращается к теме женского страдания. Только здесь, в отличие от «Русской тетради», главной героиней становится датчанка дворянского происхождения. Последовательность песен в знаменитой трагедии Шекспира (в своём цикле композитор использует перевод Б. Пастернака) иная: «Ах, он умер, госпожа», а затем — «Валентинов день». Автор цикла меняет тексты местами, и драматургия целого приобретает крещендирующую динамику.

Сперва незатейливая песенка о первом свидании — «Вернулась девушка в свой дом не девушкой потом», но уже здесь нарочито низкий регистр фортепианной партии и зарождающаяся в басу тема знаменитой средневековой секвенции Dies Irae предвосхищают трагический исход. А кульминация-итог — плач по усопшему: тема Dies Irae

(лат. «День гнева») — традиционный символ образа смерти в музыке — главенствует безраздельно, проникая и в вокальную партию.

Перестав петь и плакать (это, скорее, даже не плач, а душераздирающие стенания человека, доведённого до крайнего отчаяния), Офелия неожиданно меняет и тему, и настроение: она желает господам «спокойной ночи», причём это не вокальные, а речевые пожелания. (Можно представить, как бы это было сыграно на театральной сцене, когда страшные рыдания вдруг сменялись бы блуждающей безумной улыбкой актрисы.) А в последних двух тактах, согласно ремаркам Гаврилина, она «громко хохочет» — и «смех обрывается».

Две части цикла открываются своего рода прологом. Он назван «Слышу голос милого Франца» (вокализ) и написан в духе песен Франца Шуберта, музыку которого Гаврилин высоко ценил. Тевосян отмечал, что в вокализе речь идёт «о смерти Офелии, а объяснению музыкальной драматургии, соединившей спокойное пение и бурливый (речной?) поток сопровождения, помогает рассказ королевы» [42, 232]. По словам последней, Офелия «меж тем обрывки песен пела», то есть уход её из жизни сопровождался пением.

Так построен цикл Гаврилина. Остаётся лишь догадываться, какие декорации создал бы к этой музыке художник. Очевидно только, что Гаврилин с Селивёрстовым обязательно нашли бы общий язык, несмотря на «главного».

«Они были так похожи и не похожи, творцы, фантазёры, ранимые, нежные, любящие — оба Львы, с разницей в один год и десять дней, — вспоминает Наталия Евгеньевна. — У Юры день рождения 7 августа, у Валерия — 17-го. Решительный Юра — и не всегда решительный Валерий; не стесняющийся обратиться к любого ранга человеку, если нужно, Юра — и очень стеснительный Валерий; практичный Юра — и непрактичный Валерий.

Теперь у нас в Москве был «свой» дом, где мы почти всегда останавливались, когда бывали в столице. К Катюше, жене Юры, и Валерий, и я сразу же прониклись любовью, её чудные большие глаза излучали столько добра и любви! <…> Юра старался познакомить Валерия с людьми, которые, он знал, будут интересны Валерию. Так он привёл его к Михаилу Михайловичу Бахтину, и эта встреча оставила глубокий след в душе Валерия. Юра сфотографировал Михаила Михайловича и подарил портрет Валерию: Михаил Михайлович с неизменной папиросой, а над ним портрет Достоевского Юриной работы. Юра, конечно, приносил Бахтину пластинки с музыкой Валерия и в рисунке запечатлел этот момент, подписав его: «Бахтин слушает музыку Гаврилина» [21, 151–152].

В жизни Селиверстова был период (и Гаврилин стал тому свидетелем), когда его искусство показалось ему сплошь греховным. Юрий Селиверстов, будучи человеком глубоко верующим, всерьёз стал думать о том, чтобы посвятить себя церковному служению. В те годы и Гаврилин собирал православную библиотеку. «Состоялось знакомство с философией Ильина, Флоренского, Леонтьева, Лосского, — отмечает Наталия Евгеньевна. — Но он не был столь фанатичен, как Юра» [21, 153].

Гаврилин получал от своего друга трогательные, очень тёплые строки. В них и тоска, и свет, и любовь, и страдание, и мучительный поиск ответов на извечные вопросы… А ещё — самоотречение и покаяние: «Во всём я гнусный начальничек. Виноват и глубоко грешен <…> Не обидел ли я тебя, родной, своим словом, грубым и неумелым, как-то по тону твоего письма мне чудится, что я чем-то тебя уколол, обидел. Прости меня, прости. Ведь это лишь по чёрствости моей, может быть, прости» [19, 348].