Валерий Гаврилин

«О чём он ни говорил <…> — обыкновенно немного задумавшись, завершал: «А впрочем, не слушай меня. Я грешен, чёрен». До поры до времени меня это раздражало, — вспоминал Гаврилин. — Мне в этом чудилось нечто ханжеское. Юрий Иванович в это время близко общался с владыкой Антонием и знаменитым московским старцем о. Сампсонием. Однажды он уговорил меня поехать к о. Сампсонию исповедаться. <…> Беседа со старцем и исповедь перетрясли всё моё существо. Я стал думать о себе несколько по-иному: «Я грешен, я чёрен, я… страшен» — билось у меня в голове. Мы шли домой пешком, очень далеко, был тёмный, слякотный, дождливый зимний вечер, и Юрий Иванович всю дорогу молчал и плакал. Он бывал у старца постоянно и знал, что теперь со мной» [19, 348–349].

После этого события у Гаврилина был нервный срыв, и он никогда потом не исповедовался. Но в церковь они с Наталией Евгеньевной ходили, были и иконы в доме. Перед сном, по обыкновению, Валерий Александрович молился и целовал супругу в лоб со словами: «Храни тебя Господь».

По мысли Гаврилина, верить — значит жить по заповедям Господним. Так и жил.

С митрополитом Ленинградским Антонием беседа, наоборот, сложилась с первых слов. Разговор с чутким и мудрым человеком, как потом сказал Гаврилин Наталии Евгеньевне, помог ему осознать, что избранный путь верен и что дблжно ему следовать. Владыка Антоний подарил композитору (передал через Юрия Ивановича) одну из книг «Богословских трудов» с надписью: «Валерию Александровичу Гаврилину в день рождения с наилучшими пожеланиями в творчестве. Антоний. 17. VIII. 83».

Кстати, именно владыка Антоний благословил Селиверстова не на церковное служение, а на долгую жизнь в искусстве и тем самым разрешил многолетние сомнения художника.

В первые годы после знакомства Гаврилин и Селиверстов виделись регулярно, много говорили — и на религиозные темы, и об искусстве, и о домашних заботах, — одним словом, были друг для друга по-настоящему близкими людьми. Кстати, именно Селиверстов открыл Гаврилину Москву, которую Валерий Александрович, несмотря на все попытки проникнуться столичной красотой, всё-таки недолюбливал. Много на этот счёт было у них споров, поскольку Юрий Иванович, в свою очередь, не выносил Ленинград, считал его городом совершенно нерусским.

Были и общие замыслы. Причём автором идей нередко выступал Юрий Иванович: «У меня хранятся его разработки «Арабесок» Гоголя для музыкально-сценического действа с приложением чертежей и эскизов оформления сцены, — отмечает Гаврилин. — Он отыскивает и присылает мне варианты переводов «Пещного действа»[139] с комментариями специалистов, найденных им же и опять же со всей сценической разработкой. [В 1970–1981 годах Валерий Александрович сочинял оперу на библейский сюжет. «Пещное действо» для хора, солистов и симфонического оркестра было завершено, но, к сожалению, только в сознании Мастера: он не посчитал нужным записывать нотный текст, поскольку поставить оперу всё равно возможности не было.] После бесед с владыкой Антонием у него возникает идея сделать вместе со мной спектакль о трёх великих русских городах — Киеве, Новгороде, Москве на основе жития святых <…> Но особенно он был увлечён сюжетом «Горе от ума» [19, 352].

Из письма Селивёрстова — как всегда, порывистого, очень эмоционального: «… Пиши, дорогой, оперу «Горе от ума» — «Горе уму»… Как это тебе видится. Не говори сразу «нет», ну найди тактичное «некогда пока», или — «ещё рано»… Если бы ты согласился — пойду к кому угодно и буду доказывать, докажу, и ты мог бы взяться за работу. Мечтаю быть при тебе, при либретто, при постановке, при оформлении. Прости, но прямо хоть в Большой театр, доверь, я пойду и буду говорить в Художественном] совете, в ЦК, в Обкоме. Хочешь, поеду в Новосибирск! Ах, как вдруг мне верилось перед сном и верится сейчас, весь в бреду, бреду по опере и уже даже кое-что слышу. Прости» [19, 352–353].

Таким был Селивёрстов — очень преданным, неравнодушным к переживаниям и трудам Гаврилина. И все его идеи, вероятно, могли бы быть осуществлены, но только в других жизненных обстоятельствах: тогда же Гаврилину не хватало ни сил, ни времени. Он только восхищался кипучей энергией своего друга, тем, как он выживает и продолжает всё-таки усиленно работать в условиях постоянных материальных трудностей[140], непризнания со стороны коллег-художников, бесконечной суеты в столичном кипучем городе…

И всегда хватало времени на Гаврилина, на приезды, на подарки. Причём не стандартные, а особенные: на 20-летие свадьбы Гаврилины получили от Селивёрстовых изысканные бокалы — широкий и узкий (мужской и женский) — и две свечи на подставках, украшенных цветами. Потом эти свечи зажигались строго 22 июня — в день свадьбы.