«Валгаллы белое вино…»

Я счастья полновесный слитокВ колодезь горный уронил;О, расточи блаженных сил избытокИ промолчи — кто б ни спросил.(II, 177)Ein Gl"uck ruht fest in meinen                                           H"anden.Ich werf es hin wie einen Stein:Was du besitzt, sollst du getrost

                                 verschwenden,Und wenn du zagst, so war es niemals                                               dein!(Barthel 1920b: 48)

В своем переводе Мандельштам реминисцирует стихотворения Тютчева «Silentium!» с его рефренным императивом «молчи» (Тютчев 2002:1, 123) и «В душном воздуха молчанье…», описывающем грозу: «Жизни некий преизбыток / В знойном воздухе разлит» (2002: 1, 135) [233]. Тютчев рифмует «преизбыток» и «напиток», Мандельштам — «избыток» и «слиток»; при этом «слиток», «слит» — лексическая вариация тютчевского «разлит». Благодаря тютчевским ассоциациям Мандельштам одновременно и удаляется от оригинала, и приближается к нему: выбор тютчевской грозовой образности литературно-исторически корректен: и Бартель, и Тютчев черпали свою метафорику бури и грозы из грозовой образности немецкого романтизма. Так, знаменательны лексико-ритмические и синтаксические совпадения со стихотворением Тютчева «Стоим мы слепо пред Судьбою…»: «Гроза ревет, гроза растет» (2003: II, 67) [234].

В стихотворении «Петербург» Мандельштам реминисцировал уже не просто Тютчева, а стихи Тютчева на смерть Гете:

Наш ноябрь — свистун германский,Кто он — майский ветер, что ли?И оплеван лоб высокий

Человеческий доколе?(II, 165)Ist Novembersturm in Deutschland /sanft wie s"usser Wind im Maien?Ach, ihr Knechte, ewig lasst ihr /euch ins Menschenantlitz speien!(Barthel 1920b: 149)

Почему Мандельштам заменил «человеческий лик» («Menschenantlitz») оригинала на «лоб высокий человеческий»? На месте «лба» без ущерба для ритмики и фоники перевода мог бы стоять «лик». Подтекстуальный ответ находится в разобранном нами стихотворении ОВР: «На лбу высоком человечества» (II, 49). Образ высокого лба человечества имел уже в ОВР гетевско-тютчевские корни. Ответ на вопрос о мотивировке гетевских ассоциаций дает предисловие Мандельштама к сборнику «Завоюем мир!», в котором поэт выявил связь между поэтикой Бартеля и Гете «не только через символизм, но и через „тягу к блаженному югу“ с его лаврами» (II, 421–422). Именно эту топику и использовал Тютчев в своем стихотворении «На древе человечества высоком…» на смерть Гете. Помимо этого, ко времени создания перевода (1923–1925) интертекстуальность тютчевских стихов на смерть Гете получила дополнительную мотивировку, уже выходящую за рамки историко-литературных аллюзий. В центре бартелевского «Петербурга», как уже говорилось, находится образ Ленина. Когда Мандельштам начал работать над переводом, вождь революции уже умер, и свой очерк «Прибой у гроба» Мандельштам закончил образом ленинского лба: «И мертвый — он [Ленин. — Г.К.] самый живой, омытый жизнью, жизнью остудивший свой воспаленный лоб» (II, 407).

В некоторых текстах тютчевские аллюзии накладываются на реминисценции из Лермонтова:

На кладбище выйду полевое,Где зарыт мой неизвестный друг.<…>Опилась земля твоею кровью,Мой хороший, мой похожий брат,Ax, придется мне с моей любовьюОпуститься в темный смертный сад.(II, 173)Und ich gehe, innerlich verrastet,An ein unbekanntes Grab.

<…>Binder in der blutgestillten Erde,Wesengleich bin ich mit dir                                          verwandt.Jetzt noch lebend, stehe ich und                                               werdeAuch einmal vom Tode "ubermannt.(Barthel 1920b: 88)

В мандельштамовском переводе произошло наслоение лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» и тютчевского «Вот бреду я вдоль большой дороги…». Помимо русских источников — посредников семантики 5-стопного хорея у Лермонтова и Тютчева существовали и немецкие образцы: стихотворения «Amalia» и «Thekla» Ф. Шиллера, известные в русской поэзии по переложениям Жуковского и Ап. Григорьева (Гаспаров 2000b: 249). Шиллеровскому сюжету следовал и сам Бартель.

В бартелевском стихотворении «Песнь девушки» описывается плач девушки по погибшему возлюбленному. Характерны метафорические расширения в мандельштамовском переводе: