Вальс в четыре руки

Единожды вставший на крутую тропу русского рока, самобытного, как, собственно, все русское, рискует сломать на ней конечности. Но таков уж наш путь: скользкий и опасный. Возможно, на этой тропе у отца пробился родительский ген. Все может быть. Потому что отец пошел на новое преступление и затребовал, якобы для расследования, из обэхаэсэсовских загашников все наличные записи «Диперполцев». Таким образом был восстановлен и даже расширен мой музыкальный архив. Вскоре настала очередь изготовления усилителя и звуковой колонки, ну и соответственно нового служебного преступления: отец притащил из ведомственных подвалов лампы, транзисторы и 50-ваттный динамик. Добром этим, как утверждал отец, был забит весь ведомственный склад.

Через год отец мог запросто отличить «Битлов» от «Роллингов», гитару Блэкмора от гитары Пейджа. Через два ездил со мной в качестве оператора на многочисленные халтуры, а еще через год явился на партийное собрание в джинсах и заявил, что рок есть прогрессивное течение, и потребовал реформации социалистической законности.

После такого заявления отец был срочно переведен из органов во вневедомственную охрану. Будучи начальником охраны мясокомбината, отец по следовательской привычке разоблачил группу злостных расхитителей колбас и был вынужден выйти по выслуге лет на пенсию.

Последние два года своей жизни он не работал, хранил у себя мой халтурный аппарат и, сидя на «табурете мира», с надеждой глядел в окно в ожидании моего возвращения.

Завидев машину, отец оживал. Оперативно расставлял аппарат, доставал квашенную по особому рецепту капусту, маринованные огурцы, полученную по пенсионному пайку работника МВД тонко струганную китайскую ветчину и хрустальные тонконогие рюмки.

   — Не мешай, — ворчал он на протестующую мать.

   — Но тебе нельзя! У тебя же два инфаркта.

   — Отойди, ты напоминаешь мне хер дэй найт.

   — Сам ты хер, хоть уже и не член партии.

На одной из халтур у меня украли «нашу» гитару. В последнее время я ею почти не пользовался, ибо имел уже приличную японскую доску, но в тот злополучный день с «японкой» что-то случилось, пришлось взять с собой старую самопальную гитару. Вечером, грузя аппарат в машину, я нигде ее не нашел. Как я ни увещевал работников общепита, чего только ни обещал за возвращение инструмента, все было тщетно: общепитовцы непонимающе пожимали плечами и виновато улыбались.

Тогда на ноги был поднят весь городской музыкальный рынок, но это ничего не принесло. «Наша» гитара исчезла бесследно.

А вскоре умер отец. Вышел зачем-то на кухню, а вернулся на моих руках — уже мертвым.

На дворе как раз свирепствовали ветры экономических реформ. Было пусто не только в магазинах, но и в бюро похоронных услуг. В канареечного цвета доме, где расположилась скорбная организация, кроме директора и нескольких не совсем трезвых личностей, не было решительно ничего: ни кистей, ни венков, ни лент, ни даже гробов.

   — Надо позвонить в органы, — посоветовал я матери.

   — О чем ты говоришь! — воскликнула она. — Ведь его, по существу, уволили оттуда.

   — Но заметь, с ветеранским пайком, — привел я весомый аргумент.

   — Ты думаешь, может что-то получиться?

   — Уверен! Тех, кого вчера увольняли, сегодня числят героями.

Я оказался прав. Органы выделили на изготовление гроба доски, красный обшивочный материал и даже ярко-малиновые кисти. Вновь в мой лексикон вошли слова: долото, ножовка, рашпиль и стамеска...

Все, что осталось у меня от отца, — несколько черно-белых снимков да обшитый шпоном табурет. Однажды встретившиеся на хитросплетенных дорогах человеческих судеб, свидимся ли мы вновь? Глядя на «табуретку мира», уверен, что встретимся.

Елена Кузнецова

Пропал голос

Вагон мотало из стороны в сторону, и спящие пассажиры покряхтывали на стыках рельс, таких же старых, как этот грохочущий поезд где-то между Европой и Азией.

Тук-трам-пам, тук-трам-пам...

Он очень любил эту песню. Надо же, казалось, все давно забыто... Древняя, как истертый сюртук, мелодия властно перекрыла все звуки. Но поезд потащил и ее в непроглядную черную ночь. Ему было не привыкать, за свой долгий век он насмотрелся и наслушался всякого. Любая щель и трещина его дребезжащего тела могли порассказать такого, чего ни в одной книжке не прочтешь.

Песня металась по обшарпанным купе, казалось, она заглядывала в спящие лица, пытаясь понять, кто же воскресил ее из небытия. А Старик и не прятался. Просто сидел и смотрел в черное окно, заливаемое дождем. Он действительно очень любил эту песню и мог ее спеть, даже если бы его разбудили посреди ночи. Но тогда...

Тот концерт не вызывал никакого энтузиазма. Ради одной, даже очень хорошей песни совсем не хотелось выползать в морозный вечер. Он с отвращением думал о том, что придется околачиваться за кулисами до самого конца, потом ехать в кабак, целоваться с размалеванными девицами, раздавать фальшивые комплименты и выслушивать такие же в свой адрес. Ох уж эти юбилейные сборища.

Песня...

Он точно вступил по взмаху дирижера, замолчал на «тутти» оркестра, восстанавливая дыхание, и снова вырвался вперед.