Вальс в четыре руки

Итак, отец. Ну что отец! Отец постоянно был занят на службе: ловил, сажал, расследовал. Проводил облавы, выставлял пикеты, устраивал засады, называя это оперативной работой (оперативкой). Этой самой оперативкой он был занят с утра до вечера, прихватывая иногда и ночи. Все свое детство я думал, что отец у меня какой-то очень засекреченный разведчик, где-то между Рихардом Зорге и Николаем Кузнецовым.

Наши жизни пересекались крайне редко. Временами мне казалось, что я люблю своего отца, а иногда я его, страшно сказать, ненавидел. Наши отношения напоминали мартовские колебания термометра.

   — Не грызи ногти. Не ковыряй в носу. Зафиксируй этот момент. Закрой рот. Я дам тебе слово, — командным громким голосом произносил отец.

Ртутный столбик падал на отметку ниже нуля.

   — Опять со шкурами валялся, — кричала мать, стряхивая с его пальто сухую траву и хвойные иголки.

   — Что ты мелешь! Я всю ночь провел в засаде, — тихим усталым голосом отвечал отец.

Слово «засада», грозное и опасное само по себе, да еще произнесенное таким утомленным голосом, становилось просто героическим.

Я живо представлял себе, как отец лежит в мокром овраге в ожидании шкуры. Шкура — небритый угрюмый дядька — бродит по ночному лесу, трещит валежником, грязно ругается и замышляет что-то гадкое, подлое, низкое; но тут выходит мой отец и с криком «Попалась, шкура!» валит детину на землю, крутит ему руки и везет в отдел. В такие моменты ртутная стрелка резко шла вверх.

Высшую отметку моего отношения к отцу термометр показал, когда тот попал в автомобильную катастрофу. Ходили слухи, что в день аварии отец был со шкурой, но я верил в засаду. Врач дал ему всего одну ночь жизни. Но отец выжил и вскоре уже снова требовал, чтобы я не грыз ногти и не ковырял в носу.

Уровня абсолютного нуля и сожалений по поводу врачебной ошибки отношения достигли, когда я стал битником. Я даже помню фразу, сказанную отцом в ответ на мой жизненный выбор:

   — Лучше бы ты стал бандитом!

   — Почему? — удивился я.

   — Потому что в хипаках нет ничего человеческого!

   — Поясни!

   — А что тут пояснять? В человеке все должно быть прекрасным. А у хипаков что? Патлы, буги-вуги и эпилептические припадки.

   — Почему эпилептические?!

   — Потому что видел ваши танцы.

   — Пусть в них нет ничего прекрасного. Зато у них интересная и насыщенная жизнь!

   — Жить нужно, как Павка Корчагин, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!

   — Корчагин — анахронизм. Слушай Ричи Блэкмора!

   — Пройдет пара десятков лет, и твой Блекмордов станет для твоих детей таким же анахронизмом!

Отец оказался прав. Для моей дочери Павкой Корчагиным служит Nick Carter из «Backstreet Boys».

   — Ты напоминаешь мне «изи дей херд найт» (easy day hard night, тяжелый вечер легкого дня), — ответил я, перефразировав на свой лад название битловской песни.

   — Не выражайся! — воскликнул отец. Принимая, очевидно, английское hard за русское нецензурное слово.

Как всякий интеллигент во втором поколении, он презирал жаргонизмы и крутые словечки.

   — Пока не поздно, возьмись за голову. Иначе тебя посадят, — сказал отец в заключение.

Но я не внял (в моем кругу соглашаться с предками выглядело таким же анахронизмом, как читать Островского) и по-прежнему слушал «Deep purple» и всякую свободную минуту проводил с гитарой, пытаясь сдирать импровизации с Ричи Блэкмора.

   — И на такой доске, — сказал ведущий городской гитарист Обводов, — ты хочешь взлабнуть Блэкмора?!

Я промолчал.

   — Хочешь Блэкмора лабать, стратакастер должен мать! — И Обод вытащил из шкафа кремового цвета «Фендер стратакастер».

   — Можно? — попросил я.

   — Уно моменто, — ответил Обод и врубил гитару в усилок.

Пальцы у меня задрожали, лоб покрылся испариной. Чуть успокоившись, я выдал гитарный импровиз композиции «Highway star». Клянусь, мне показалось, что она прозвучала лучше оригинала.

   — Нехило! — присвистнул Обод.

   — Сколько тянет такой агрегат? — поинтересовался я, обводя взглядом музыкальное хозяйство Ободова.

Сумма, названная им, равнялась цене последней модели «жигулей».

Тогда я стал мастерить гитару самолично. Кое-что выпрашивал, кое-что воровал, кое-что покупал, а кое-что выменивал. Кроме того, стал ходить на разгрузку вагонов на местный силикатный комбинат. Комбинат «сяриловка», как называли его в городе, представлял собой вороха гниющих костей, армады наглых крыс и мириады жирных шитиков.

Корпус гитары я смастерил из цельного куска мореного дуба, выменянного на деревообрабатывающем комбинате за пузырь «Лучистого». Гриф — от списанной школьной гитары. Фирменные звукосниматели я выменял на фарфоровую статуэтку. Статуэтка, вместе с моей фамилией, всплыла на допросе фарцовщика Алика Кузькина.

   — Покажи дневник, — попросил как-то удивительно рано вернувшийся со службы отец.

   — Зачем? — спросил я.

   — Я хочу знать, что у тебя по физике.

   — Нормально у меня по физике!

   — Почему по физике? — удивилась мать.

   — Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-автоматов! («Вот змей, а говорил, что фирменные», — ругнул я Алика Кузькина.) Понятно?

   — Негодяй! — закричала мать. — Как ты мог?