Вальтер Беньямин. Критическая жизнь

К потолку не поднималось почти никаких клубов [опиумного дыма], так глубоко я осознал, как вдыхать их в себя через длинную бамбуковую трубку… Когда вечер начался, я чувствовал себя очень печально. Но я осознавал то редкое состояние, в котором внутренние и внешние тревоги очень точно уравновешивают друг друга, порождая, возможно, единственное настроение, в котором в самом деле ощущаешь утешение. Мы решили, что это… знак, и, призвав на подмогу все те маленькие хитрости, которые избавляют от необходимости двигаться в течение ночи, около двух часов принялись за дело… Роль помощника, требующую большой тщательности, мы разделили между собой таким образом, чтобы каждый из нас в одно и то же время был и слугой, и получателем услуги, и акты содействия сплетались с нашей беседой так же, как нити гобелена, окрашенные в цвет неба, сплетаются с битвой, изображенной на переднем плане… Сегодня важные результаты дало изучение штор – штора отделяла нас от балкона, выходящего на город и на море (OH, 14–15).

Сельц упоминает забавный неологизм Беньямина rideaulogie

 – «наука о шторах», а сам Беньямин в записях своих размышлений об опиуме «Глиняные заметки» (OH, 81–85) отмечает, что шторы «переводят для нас язык ветра». В «Глиняных заметках», а впоследствии и в «Пассажах» Беньямин проводит идею о том, что если мы хотим оценить всеприсутствие и многозначность узора в современном мире, то эта задача требует особого подхода, ощущения многообразной интерпретируемости. Подобно гашишу, опиум – они обозначали его кодовым словом «глина» – выявляет «мир поверхностей», скрытый в повседневном существовании: «Курильщик опиума или едок гашиша ощущает способность высасывать взглядом сотню мест из одного места»[355].

Разумеется, «внутренние и внешние тревоги» невозможно было надолго разогнать подобными средствами. «Большой мир» вторгался на маленький остров самыми непредвиденными способами: 6 мая Ибицу в связи со своими обязанностями командующего, отвечающего за Балеарские острова, посетил генерал Франсиско Франко, и этот визит стал для Беньямина нежелательным напоминанием о подъеме праворадикальных сил по всей Европе. В начале мая он получил известие, что его брат Георг, который с 1922 г. был активным членом Коммунистической партии Германии, схвачен штурмовиками. Согласно первым сообщением, он подвергся пыткам и потерял один глаз, но это оказалось преувеличением. Беньямин говорил по телефону со своим младшим братом перед отъездом из Берлина, и уже тогда ходили слухи о его смерти. Георг был арестован в апреле людьми в форме и в штатском и посажен в полицейский «следственный изолятор» в Берлине. Летом его перевели в концентрационный лагерь Зонненбург (который охраняли штурмовики и части СС), но к Рождеству освободили. Впоследствии, как и предвидел Беньямин, он возобновил нелегальную деятельность и сотрудничал с подпольной печатью, переводя статьи с английского, французского и русского и редактируя информационный бюллетень. Его снова арестовали в 1936 г. и приговорили к шести годам тюремного заключения, а после его окончания отправили в концентрационный лагерь Маутхаузен, где он умер в 1942 г.[356] Естественно, что известие об аресте брата – аналогичная участь, между прочим, постигла и брата Шолема Вернера – усилило опасения Беньямина за судьбу сына. Однако он не мог напрямую писать об этом Доре, не подставив под удар ее и Штефана: «Шпики сейчас повсюду» (BS, 47). Он смог чуть свободнее вздохнуть в июле, узнав, что она с сыном совершает автомобильную поездку по Центральной Европе. Но к концу мая начал ощущаться шок изгнания, и Беньямин мог писать Шолему: «Я в плохой форме. Полная невозможность обрести какую-либо надежду в долгосрочном плане угрожает внутреннему равновесию человека, даже привыкшего, подобно мне, не иметь почвы под ногами и ничего не ждать от будущего» (BS, 51).