Ваша С.К.

       Не хотела Светлана никакого гадания, но Туули и не просила у нее позволения.

       Глава 19 "Госпожа Буфница и классовая ненависть"

       За три года Олечка Марципанова по долгу службы какой только нечисти не перевидала в Фонтанном доме. Однако госпожа Буфница вызвала в ней живой интерес. Олечка поздоровалась, чуть привстав со стула, но белое лицо в круглом капоре, появившееся на месте совиной головы, в ее сторону даже не качнулось.

       Правда, и в сторону княжеского секретаря дама в белых перьях тоже не сделала реверансов. Просто села на отодвинутый для нее стул и замерла, выпучив на пустое кресло круглые глаза, желтизна которых соперничала со светом, коий отбрасывала на зеленое сукно стола керосиновая лампа. Затем принялась забавно ухать, точно пыталась отдышаться, и Федор Алексеевич тут же поставил перед гостьей миску и вылил в нее полграфина воды. Напившись вдоволь, госпожа Буфница тряхнула плечами и снова замерла.

       Федор Алексеевич не нарушил повисшей в приемной тишины даже вздохом. И кресло под ним, согласно тайному уговору, тоже не скрипнуло. Открывать первым рот он не собирался и просто подмигнул стенографистке. Олечка по команде подняла руку. Однако с превеликим трудом опустила перьевую ручку на бумагу, потому что госпожа Буфница, вместо сообщения полученных ею сведений, принялась распевать песню, непрестанно пожимая при этом плечами, точно отсчитывала слоги:

       — Сколько держится мир, будет вера свята:

       Не ложится пшеница в землю овса.

       Коль жених дорогой наш прост как овёс,

       К благородной пшенице не суй-ка свой нос.

       Не сплетутся их корни, не родится зерна:

       Благороден жених — плодородна жена.

       На первых словах секретарь и стенографистка переглянулись, и по молчаливому благословению, Олечка Марципанова дважды окунула перо в чернильницу, застенографировав странные слова, непонятно какой рифмой относящиеся к делу графа фон Крока.

       — Кх, хм, — кашлянул Федор Алексеевич, когда понял, что петь больше гостья не собирается.

       Он впервые обращался за сведениями к румынской сове и боялся ненароком спугнуть гордую птицу, нарушив какой-нибудь ее дорожный ритуал. Вдруг это она так перед каждым отчетом прочищает связки… Не только ж воронам каркать во все горло. У сов горло тоже ого-го какое!

       — Записали? — спросила вдруг госпожа Буфница, и когда секретарь кивнул, виновато заухала и выдала: — Только в случае досточтимого графа, все наоборот вышло: благороден жених и простая жена. Овсянка, с вашего позволения.

       Секретарь и стенографистка снова переглянулись, и Олечка так и записала: графиня фон Крок — овсянка. Потом зачеркнула и написала просто — кобыла и в скобках добавила «любила есть овес», но не удовлетворившись подобной записью, постучала пером по чернильнице, требуя разъяснений. Теперь уже на нее смотрели две пары глаз: упыря и совы. Русалка-стенографистка виновато улыбнулась, а потом и рот раскрыла, но не для вопроса, а потому что голова госпожи Буфницы продолжила свое движение и оказалась лицом к спине. Но и теперь Олечка ничего не могла бы сказать, потому что вестница при виде запертого в клетке лакомства ужас как громко заухала. Тогда Олечка решила следовать логике и приписала пояснение: жена графа в девичестве носила лошадиную фамилию, предположительно — Овсова.

       Но счастье совиное было недолгим, потому что Федор Алексеевич легонько постучал по плечу госпожи Буфницы пером, которое для вида держал в руке и временами скреб отточенным концом по чистому листу бумаги. Румынская сова нехотя повернула к нему голову.

       — Премного благодарен, — проговорил княжеский секретарь, когда покрытый пушком подбородок гостьи наконец коснулся кружевного жабо. — Мне хотелось бы получить более точные сведения о графе фон Кроке.

       — А что тут непонятного?! — всполошилась сова и снова заухала. И обиженное уханье ее растянулось чуть ли не на пять минут. — Пою ж вам русским языком о неравном браке. Мезальянсе по-ихнему. По любви, дескать, взял в замок крестьянку, и та родила ему мертвого ребенка, потому что овес не живет с пшеницей, и сама того — концы отдала.

       — Да причем тут овес?! — нервно откинулся на спинку кресла княжеский секретарь.

       — В нашем Ардиале так бают. Люди бают. Не травы. А я ничего не знаю. Я мышей люблю.

       — Вот это я знаю, — буркнул Федор Алексеевич. — Давайте начнем с простого. Когда родился? А потом уже, когда женился. Хотя это меня не волнует. Он вдовец, верно? Впрочем, ничего нового вы мне не сообщили… Он это выболтал сам по пьяни, половину князю, половину мне.

       — Тысяча шестьсот четырнадцатого года он. Женился поздно. В тысяча шестьсот сорок четвертом году. В том же году овдовел.

       Федор Алексеевич нервно постучал чистым пером по исцарапанной бумаге и спокойно спросил:

       — Был он в чем-нибудь замечен?

       — Он вообще не был замечен до тысяча шестьсот семьдесят пятого года… Даже воронами, — добавила госпожа Буфница, заискивающе ухнув, но глаза ее при этом остались по начищенному полтиннику.