Ваша С.К.

       Долго они глядели друг другу в глаза, прежде чем князь бросил сухо:

       — Сам бы знать того не отказался. Так, выходит, отказываешься от лад моих? Не пожалеешь ли потом?

       — Жалеть, князь, нужно лишь о том, что не сделал при жизни. После смерти жалеть не о чем… Позволь мне без баньки твоей уйти. Моя кровь успокоилась, не разгоняй ее напрасно…

       — Да шут с тобой, граф! Хоть под солнце иди, мне едино… Эй, Аксиньюшка, беги, милая, ручки у тебя крепкие, попридержи пока за горло петуха…

       Поклонилась девочка князю в пояс и стрелой выскочила на улицу.

       — Не смотри, что мала. Она еще в крепостных ходила. Барина своего за поругание сестрицы вот этими голыми руками придушила, а уж потом только утопилась, ну и эта за ней следом… — Мирослав зыркнул на ту русалку, которую ранее гуслями отходил. — Так что…

       — Да что вы стращаете все меня, князь? Я смутить ваш покой даже не пытался, а вы мой — за милую душу…

       — Ступай уже, умник-разумник! Петух не мужик, вырвется…

       Трансильванец едва заметно кивнул и быстро вышел, поэтому не услышал, как сестра Аксиньи выплюнула ему в спину:

       — Индюк!

       — Стой! — это Мирослав приказал Прасковье, когда та шагнула к двери. — Видишь же, тяготится горемычный нашим обществом. Урок мне будет — всякую шваль иностранную в дом не пускать. Не зря не понравился он Машеньке, неспроста… У нее наметан глаз на шушеру всякую… Умеет от благородной публики отличать.

       — Последить за ним, княже?

       Русалка Прасковья свысока взглянула на князя Кровавого, и Мирослав покачал головой.

       — Для слежки у нас друг твой любезный имеется… И рожи мне тут не корчи, пигалица! Тебе лет-то по пальцам пересчитать, вот и веришь, что у Федьки в зазнобах долго задержишься… Ступай в свой омут и носа не кажи… Не зли меня — пожалеешь…

       Прасковья не изменилась в лице, но в пояс все же поклонилась и шагнула за порог аккурат под крик петуха.

        — Не гони нас, Мирославушка, — прижалась к нему певунья и, поймав руку, к губам поднесла.

       Только князь сразу высвободился и легонько подтолкнул ластящуюся к нему русалку к двери:

       — Ступай, ступай, Дуняша… Не для себя звал. Не до ласк мне нынче… Сердце болит…

       — А я успокою сердечко твое, — упала она перед ним на колени и принялась неистово целовать руки.

       Мирослав снова высвободился, выдрал из русалочьих волос гребень и швырнул в приоткрытую дверь, в которую в тот самый момент заглянула Аксинья — гребень прямо у нее над головой просвистел. Сообразив неладное, девочка пригнулась к полу, и Дуняша перепрыгнула через нее, точно через пень корявый в лесу. Выскользнули следом и остальные русалки.

       Оставшись наконец один, Мирослав тяжело опустился на скамью и потер грудь в районе сердца. Затем протянул руку и взял со стола полную кружку кваса, заботливо оставленную кем-то из русалок.

       — К матери сходить, что ли? — спросил он сам себя, испив кваса, поднялся на ноги и снова сел. — Да что ж такое… Ноги не идут…

       Он откинул голову и закрыл глаза, потом взял и во весь рост растянулся на лавке, даже руку под голову заложил.

       — Да какая ж она мне мать… Ведьма! Ведьма, — повторил смачно, растягивая каждый звук, а потом выплюнул: — Финка!

       Не первый раз говорил такое. Давно дело было, давно… Сейчас с лавки не вскочить, а тогда легко еще было…

       Вскочил, словно уходить собрался. Да разве уйдешь от Туули, пока та сама не отпустит.

       — Так и ты не русский будешь, сынок. Про отца забыл? Да что им от рабыни рождён? И как от расправы вас с матерью спасла, укрыв в своей землянке, тоже позабыл?

       Помнил, никогда не забывал, да только всё добро, что финкой сделано было, всё в миг единый перечеркнулось, когда отказалась она принять корзинку со спящей живой девочкой. Сел Мирослав обратно на лавку, нож из-за пояса достал и в стол воткнул меж собой и ведьмой.

        — Совсем ссохлась, карга старая, — сказал уже и не злобно вовсе. — Мож помирать собралась? Так скажи. Чем могу, пособлю…

       — Не торопи меня, родимый. Там меня, как и тебя, не ждут. Но что о здоровье справился, сердце греет.

       — Ну вот и славно! Хоронить тебя и мне не с руки. Куда хаживать стану? Одни мы с тобой. Что мне, что тебе приткнуться некуда…

       — Уж дом городской тесен стал… — начала Туули ворчливо, но по-доброму.

       — Не береди душу, — в голосе Мирослава доброты больше не слышалось.

       — Говорила тебе, не женись на Машке своей, не женись… Одна жена свыше дана, вторая ножом в сердце войдет. Так не послушался…

       — Что так постыло было, что этак. Какой палец не укуси, все одно — больно… Не гони… Одно младенца спасла, не дала мне варяжский меч узнать, а другого на клык насаживаешь? Нехорошо…

       Финка тоже серьёзной стала, на нож глядит — хорошо засел, самой костлявыми руками не вытащить, не прогнать сынка приблудного.

       — Ты с матерью был.

       — Да, в матери ты уже не годишься, но бабка ты хоть куда…

       — Ничего для него делать не стану…

       Мирослав вскочил, оперся на стол и навис над ветряной ведьмой.

       — Для меня делай! Федьке Светлана не нужна… Он у нас без роду-племени. Мне нужна!

       — Третьей женой обзавестись решил? — усмехнулась зло Туули.