Ваша С.К.

       Да только, девица-краса,

       Меня не сжечь коварным взором,

       И пусть долга твоя коса,

       Да только ум твой стерт позором.

       Иль может быть в тебе тоска

       Змеею вдруг зашевелилась?

       И в дни Великого поста

       Ты к Боженьке вдруг обратилась?

       Но я не Ангел, что тебя

       Готов извергнуть из позора…

       Платок свой зря не теребя,

       Не прячь огонь срамного взора.

       Иль, может быть, игры за зря

       Меня пленить в ночи решила?

       Да только светится заря,

       Чтоб ты сегодня не грешила.

       Зачем тебе моя душа?

       Ее другая обнажила

       И осторожно, не спеша,

       Своей изменой иссушила.

       Мертвец я пред тобой стою,

       В уголья чувства превратились,

       И я молюсь, но не молю,

       Чтоб ей ты вдруг оборотилась.

       — Кто этот мертвец, папенька?! — тринадцатилетняя княжна с гневом взглянула на князя, когда тот наконец оторвался от чтения сего стихотворного шедевра.

       — Сейчас узнаю… Ступай к себе, — сказал князь спокойно, но дочь чувствовала, что родитель в гневе и заранее радовалась от всего своего чистого сердца, что «мерзавец», оговоривший ее Сашеньку, получит заслуженное свое.

       Сашеньку позвали в княжеский кабинет тут же, и вместо приветствия предводитель петербургской нечисти выдал:

       — Подражать Александру Полежаеву у вас, молодой человек, получается очень слабо.

       Сашенька сравнялся цветом с красным княжеским плащом, который был, по-домашнему, накинут на широкие плечи Мирослава. Это доморощенный поэт ещё не знал, что древнерусский витязь, сын варяга от рабыни, добытой в Гардарике, в домашнем исподнем обычно выражается иначе, но сейчас, в память Александра Сергеевича, а дело было аккурат шестого июня, Мирослав старательно подбирал приличные слова. А господин поэт, подтягивая юбки до неприличия высоко — до самых колен — так же старательно краснел. Залившись краской до состояния помидора, Сашенька выпалил, что Пушкин является его кумиром так же, как был им у досточтимого Полежаева, и заодно — это смущенный юноша сообщил уже запинаясь и невообразимым шепотом — под «мертвецом» он не имел никого в виду.

       Но вот Фёдор Алексеевич давно имел в виду его самого.

       — Так он у нас ещё и поэт! — воскликнул он, раздирая в клочья тетрадный листок. — Пасквили писать не совестно? — добавил уже с хохотом и тут же: — Можем послать его куда подальше… — почти мечтательно протянул Федор Алексеевич. — На Кавказ, к примеру…

       — Сейчас там не стреляют, — буркнул князь, собирая клочки бумаги в единое целое.

       — Поэт всегда отыщет там себе пулю… — секретарь сгрёб выстроенный князем заново тетрадный лист в кучку и бросил в корзину для бумаг на вечное забвение. — Я хотел сказать — дулю.

       — Дулю он найдет и здесь… Серая бездарность! А вот отослать его в Тифлис не такая уж плохая идея. Попадет там под чье-нибудь влияние, может и писать научится. В салоне моей жены его другим рифмам учили… Решено! Завтра же едет.

       Вот так просто в одну ночь в Фонтанном доме решилась литературная судьба Сашеньки. Его жизненный путь решился чуть позже. По возвращении — вернее, по обращении. Вскоре в Фонтанный дом доставили телеграмму, в которой сообщалось о плохом состоянии здоровья подопечного. Князь уже хотел ответить — так вылечите, но Федор Алексеевич остановил его:

       — Княже, ты разве хочешь иметь в доме упыря, кусающего всех за пятки? Или коленки, я не особо разбираюсь в тонкостях кавказской кухни…

       — Да, я об этом как-то не подумал, — почесал за ухом князь. — Федька, а ты кажись никогда не был на Кавказе…

       — Завтра же буду, — откланялся секретарь, и через несколько дней вернулся с голубком под мышкой.

       Со все еще живым… К больному тифом приглашали лучших докторов. Даже того доктора, у которого проживала тогда еще никому неизвестная Олечка Марципанова, но даже недоктора знали, что спасти жизнь поэта, как и поэта в нем, может только чудо…

       — Этому пациенту поможет только переливание крови, — это заключение сделал вовсе не доктор, а Федор Алексеевич, и по-быстрому провел процедуру умерщвления и воскрешения серости российской поэзии.

       А сейчас эту процедуру собиралась проводить ветряная ведьма Туули. Светлана на это надеялась, потому что особого доверия к бабке не было у нее никогда. Еще со времен ловли соколов к обеду, Светлане приходилось обелять перед домашними любимую Туули и брать всю вину на себя, говоря, что ищет того, кто ясным соколом оборотиться может — царевичем, значится. Маленькой девочке такое баловство прощали, а ведьму стращали: силки ставь, а не могилу ребенку рой!

       Но разве женщины — в особенности ведьмы, бывшие по молодости колдуньями — будут слушать мужчин? Особенно того, кого выкормили и вырастили. И того, кого ни во что не ставили, ибо есть он собака-опричник, из-за которого вода в реке Волхов даже лютой зимой не замерзает в том самом месте, куда влилась река крови мужей новгородских, по приказу псов царских зарезанных. Туули специально хранила бутылочку с волховской водой и преподносила дорогому гостю всякий раз за место крови. Федор Алексеевич не отказывался, выпивал всю чарку до дна, не поперхнувшись.

       — Не у тебя, финка, мне прощение вымаливать… — возвращал он ей пустую.

       — Да умеешь ли ты молиться, собака?