Василий Темный

А за трапезой у посадника Репнин свой план изложил:

– Ты, посадник Родион, завтра посадишь своих ополченцев на суда и вместе с тверичами спустимся вниз по Волге. Коли визирь казанский бой даст, мы его примем. Но прежде флот Улу-Магомета охватим и проучим так, чтобы впредь не смели корабли гостевые грабить и на Нижний Новгород не зарились…

Визирь уводил корабли вниз по Волге, далеко оставив Казань. Так велел Улу-Магомет. Хан берег свой флот. Он уверен, урусы хотят уничтожить корабли казанцев. Но Улу-Магомет знает, когда князь Репнин уйдет в Тверь, Волга снова будет до Нижнего Новгорода их рекой…

Пятые сутки плыли корабли тверского князя, третий день тверские и нижегородские ополченцы вглядываются в речную даль, но Волга пустынна.

Казанцы не появлялись. Ни один из их кораблей к Нижнему Новгороду не подходил, а со сторожевых караулов, что выставлены до Суры-реки, тревоги не поступало.

Притихли казанцы.

А однажды караульные изловили лазутчика. Шибко кричал татарин, когда его к Репнину притащили. Одно и поняли, флот казанский с устья Волги не поднялся, а казанцы о набегах пока не помышляют…

На Покрова Пресвятой Богородицы, когда ночи сделались холодными, велел князь Репнин ворочаться.

На головном судне ветер раскачивал святые хоругви и стяг ополчения. Боярин Кныш говорил стоявшему рядом князю Репнину:

– Пустой поход был, воевода.

– Отчего впусте, казанцы знать будут, у русичей есть сила. А ханство казанское согнем, когда Казань одолеем. Но то случится после Золотой Орды.

* * *

На реке спокойно и тихо. Утро зореное. Пробежит рябь и снова замрет. Слышно, как шелестит листва прошлогоднего камыша, да где-то в глубине его кукует кукушка. Со свистом пронеслись утки, упали на дальнем плесе. На западе тяжело поднималась туча. Она медленно заволакивала небо.

Отталкиваясь шестом, Гавря гнал дубок на середину реки. Лодка скользила рывками, резала воду носом. Набежал ветерок, взбудоражил реку, и снова все успокоилось.

Испуганная щукой, всплеснула рыбья мелочь. Пророкотал отдаленный гром. Гавря поднял глаза, глянул в небо. Туча заходила краем. Приподнял Гавря шест, повел взглядом по реке.

С той, теперь уже отдаленной временем поры, когда Гавря пришел в Тверь, он на судьбу не жаловался. Но ему иногда снилась родная деревня, соседи, дед Гришака и бабка Пелагея, добрая душа.

Гаврины руки просились к сохе. Мысленно он налегал на рукояти сохи, которую тащил старый Савраска. Лемех сошки резал землю, выворачивал ее.

И Гавре становилось тоскливо, он понимал, что те годы уже не воротятся…

Остановив дубок, Гавря поднял из глубины вершу, дождался, когда схлынула вода, вытряс рыбу. Посыпались на дно лодки золотистые караси, забился сазан, открывал рот, водил жабрами. Поползли, грозно поводя усами, клещастые темно-зеленые раки, змеей вилась длинная щука.

Гавря опустил вершу в воду, собрал рыбу в бадейку, задумался.

Он доволен уловом. Вчерашним вечером обещал Нюшке порадовать рыбой, будет ей на уху.

И сызнова вспомнилась деревня, дед Гришака, как тот приходил с уловом, кричал: «Пелагея, щец вари!»

Мысль воротилась на поездку в Вильно. Гавря понимал, безуспешная она оказалась. Как Литва набегала на тверские земли, пустошила ее, люд убивала, так литвины и будут продолжать. Так чем же они лучше ордынцев? И Гавря согласен с князем Борисом, что от Литвы надобно силой отбиваться.

Подогнав дубок к берегу, Гавря вытащил его на сушу и, взяв бадейку, пошел в город…

* * *

Сорвались крупные капли дождя, застучали по крышам. Сначала они падали лениво, будто нехотя, потом зачастили, и вскоре дождь встал над Тверью сплошной стеной.

Дворецкий Семен прошел из горницы на ступени своих хором, встал под крытым тесом козырьком, залюбовался разлившимися лужами, пузырчатыми каплями, журчанием стекавшей с крыш воды.

Нахохлившиеся куры прятались от дождя под навесом. Пробежала через двор голенастая девчонка, юркнула в поварню.

Вышла из хором молодая жена боярина Антонида, встала рядом. Дворецкий сказал:

– На хлеба озимые хорошая погода. Промочит землю-матушку.

– Да уж куда лучше. А я, боярин, намерилась ноне к вечерне, да видно повременить придется.

Дворецкий сказал с улыбкой:

– Чать помнишь, как я тя в церковке нашенской углядел. Не случись такого, как бы я жил ноне без тебя?

– Другая сыскалась бы.

– Друга не така сладка.

– Ну уж так ли!

Боярин Семен разговор сменил:

– На Тверь гляжу и радуюсь. Поднимается Тверь, при князе Борисе эвон как разрослась людом, торжище ширится. Может, Антонидушка, не все потеряно у Твери, что Москва у нее отняла?

– Полно, боярин Семен, не бери лишку.

– Может, и так, Антонида, но обидно, что Москва выше Твери поднялась. Для русской земли что Москва, что Тверь, лишь бы сшивали ее воедино в государство, либо в княжество, как Бог даст. Но чтоб стояла она, эта земля, всем недругам на страх. Но, Антонидушка, я ведь тверич.

Антонида прищурилась.

– По мне, боярин Семен, как Бог пошлет. Скорее бы Русь с колен поднималась, как говаривал батюшка мой. А уж он по делам купеческим во всех городах удельных побывал, всякого насмотрелся.

– Ох, Антонидушка, умна ты и в словах твоих мудрость.